— Буду собирать войска! — сказал князь, не обинуясь, сурово и прямо.

Они сидели, думая каждый о своем и о совокупном. Внимательноглазый Киприан изучал усталого великана, гадая, поможет ли князю судьба хотя бы на этот раз?

— Ежели дойдет до того, пойду на Вильну, пока Ягайло не осильнел и пока они с Войдылом не продали Литвы немцам! Не коришь за котору братню? — вопросил с горькою усмешкой Андрей.

Киприан медленно, отрицая, покачал головой. Ответил не вдруг:

— Я благословляю тебя!

И говорить стало более не о чем. Затем и скакал, затем и спешил в Полоцк из Вильны, дабы произнести эти слова.

— Ну, а разобьют… — невесело пошутил полоцкий князь, — лишусь и своего престола.

— Господь да поможет тебе! — повторил Киприан.

Все же он поспешил покинуть Полоцк до начала военных действий. То ли сказалась вечная заботная опасливость Киприанова, то ли коснулась его крылом, овеяла княжеская несудьба, незримо обрекшая Андрея на поражение еще до начала военных действий. Обгоняя события, скажем, что разбил Андрея именно Кейстут, спасший, на горе себе, племянника Ягайлу и тем подготовивший свою собственную гибель. Жители Вильны так и не приняли Андрея на отцовский престол.

Вот тут, весною и летом 1377 года, Киприан впервые всерьез задумался о Москве. Нет, он все еще не считал своего дела проигранным, хотя грозное предвестье беды — слух о жалобах князя Дмитрия в патриархию — уже достигло его ушей. Он еще судил и правил, он еще объезжал епархии, но чуял себя все больше и больше словно бы морское существо, неумолимою сетью рыбака вытащенное из воды и теперь обсыхающее на суше. Старого Филофея, на коего в последнее время Киприан часто и досадовал, и был гневен, больше не было. Не стало постоянной константинопольской защиты. Здесь, в Литве, такожде после смерти Ольгердовой, все словно бы сдвинулось и потекло в неведомую для него сторону.

Меж тем на Руси творилась неподобь. Осенью того же 1377 года произошло несчастное сражение на Пьяне, а зимою, когда митрополит Алексий начал изнемогать, считая дни и часы до своей кончины, восстала вновь боярская и церковная пря.

После отречения от вышней власти Сергия Радонежского вопрос о наследовании митрополичьего престола вновь возвернулся на прежние круги своя.

Дмитрий, получивший таки благословение радонежского игумена, коего в лоб вопросить почему-то не смог (Сергий молчаливо не позволил ему говорить о делах церковных), с некоторым запозданием узнал о решении радонежского игумена уже от самого владыки Алексия. Приходило вновь все начинать сызнова, и князь начал сызнова, вызвав к себе, вскоре после Рождества, Митяя для укромной беседы в малой горнице верхних великокняжеских хором. Вызвал, еще колеблясь, поминая давешнюю безлепую вспышку печатника своего. Но и Митяй, понимавший, почто зван и за какою надобью идет к великому князю, постарался на этот раз не ударить лицом в грязь.

Он предстал перед князем Дмитрием величественный и спокойный. В темном, дорогого иноземного сукна, подбитом палевым шелком фиолетовом облачении, в черном бархатном монашеском куколе с золотою гладью вышитым надо лбом изображением Спаса и двух херувимов, с дорогим, рыбьего зуба, резным посохом в руках, с тяжелым серебряным, усыпанным смарагдами крестом на груди и с цареградской панагией, которую упорно носил, хотя, не облаченный епископским саном, носить не имел права. Массивный золотой перстень с печатью дополнял наряд Спасского архимандрита, не покинувшего своей прежней должности печатника при великом князе. Густую холеную бороду свою Митяй-Михаил заботливо расчесал и умастил благовониями, волосы были заплетены в аккуратную косицу, перевязанную ниткой скатного жемчуга. Митяй был великолепен и знал это. Он и благословил князя нарочито, с отстоянием, яко мирского людина, пред иноком предстоящего. Они уселись в кресла, и князь даже несколько оробел необычной властной суровости, с какой начал Михаил-Митяй свою речь:

— Грешен, изроних давеча словеса скорбная! Но повторю и ныне: надобна Церкви Христовой сугубая, земная власть! Яко в латинах: папа римский, легаты, прелаты, властительные обители, им же даны села и делатели, тружащие на монастырь. И священство у них надстоит над неосмысленною чернью, причащаясь под двумя видами, в противность мирянам, ибо пастух должен быть умней и ближе к Господу стада своего!

Не поклонить папе зову я, не отвергнуть наш православный чин причастия, но мудро воздвигнуть храмину Церкви Христовой вровень с тою, латынской, а быть может, егда благословит Господь, и выше, и величавее, чем то, что сотворено в латинах!

И аз глаголю: пастырь должен надстоять, указуя боярам и смердам, и сам не в рубище, не в нищете сугубой, но в силе и славе предстоять, дерзая спорить с сильнейшими мира сего, прещая игемонам вся ложная и смрадная в делах и помышлениях ихних!

Сему не внял, сего побрезговал владыка Олексий, приблизив к себе и возвеличив лесных молчальников. Не молчать, глаголать миру должен пастырь Божий! Нести слово, нести глаголы святых отцов, яко воду живую духовно жаждущим! Тако велел Горний Учитель! Пото и явил себя в силе и славе на горе Фавор избранным из апостолов своих! В силе и славе явил, неземным светом одеян, и устрашились даже те, избранные, упавши на лица свои, не в силах выдержать горняго света земными очами!

Они же, молчальники, глаголют, яко каждый возможет узрети божественный свет, кто молит Господа в уме своем. То — лжа!

Почто воздвигают храмы? Почто красотою, и ужасом, и глаголами хора вседневно являют силу Господню? Да, ужасен Господь! Да, первое, что должен воспринять всякой смерд, — страх Господень! Тогда стоять Церкви! И власти стоять!

Попомни, княже: един муж и возможет явить миру талан святительства в рубище и наготе, но не все! Не Церковь! Не милостыню собирать призван пастырь у паствы своея, но дар, с трепетом и почтением преподносимый! Токмо тогда Церковь земная выстоит в веках. Токмо тогда!

Пото и дерзаю аз, многогрешный, говорить о власти и власти алкать! Не для себя! Земной век краток у каждого! И нет у иерея наследников, кому бы передать накопленные сокровища. Церковь, одна Церковь наследница наших богатств! Власти жажду, прошу, алчу, требую и добиваюсь ради единого лишь строительства церковного! Так, княже! Токмо так! Пото, дерзну помыслить, и преподобный Сергий отрекся служения церковного: ибо не по плечам ему ноша сия!

Митяй даже встал, ораторствуя. И, неволею, завороженный, поднялся князь. Так они и стояли, один — кидая князю и миру высокие слова, другой — ловя и внимая. Митяй говорил и знал, что князь внемлет ему, что Дмитрий вновь и опять в его руках и вновь пойдет просить, умолять, настаивать, пока не сокрушит упрямого старца.

Токмо одно утаил Митяй от князя своего, одного не сказал, того, что к нему накануне отай являлись генуэзские торговые гости. Один — знакомец давний, а второй — вовсе не знакомый ему. Хвалили, одобряли, оставили серебро, много серебра! Обещали, ежели так придет, свободный проезд через земли хана, невзирая на нынешнее розмирье с Ордой. И вроде ничего не потребовали, что и было самым опасным, ибо для чего-то он надобен был хитрым фрягам, нежданно предложившим ему столь надобную в этот час помощь в борьбе с Киприаном, прозрачно намекая, что и будущее поставление его в митрополиты всея Руси почти у них в руках.

Митяй успокоил себя тем, что фрягам ненавистен Киприан как ставленник свергнутого патриарха Филофея и тут-де интересы их и московского князя Дмитрия случайно совпали… Но серебро-то он принял! И князю о том не сказал. А за "случайно", за "просто так" никто не дает серебра! И в том была его первая, пусть легкая, пусть чуть заметная измена князю.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дмитрий на этот раз превзошел самого себя. К митрополиту Алексию были посыланы оба Морозовых, старик Елизар и Иван Мороз, Акинфичи являлись чуть не всем родом, пробовали уговорить владыку Федор Кошка и Афинеев, Зерновы, все трое: Иван Красный, Константин Шея и Дмитрий Дмитрия, все пребывали у него. Самого Тимофея Василича Вельяминова уговорил князь сходить ко владыке. Значительнейшие роды, самые сановитые бояре, так или иначе уступавшие велению и мольбам великого князя, ибо слух о том, что игумен Сергий устранился Алексиева выбора, стараниями Митяя распространился уже широко, и сбитые с толку (Сергия они бы приняли безо спору) бояре, кто с охотою, кто без, уступали воле великого князя. Иные, многие, впрочем, вздыхали с облегчением, получая раз за разом твердый отказ владыки… Дмитрий и сам, не по раз, ходил к своему духовному родителю, выстаивал часами, словно упрямый бычок, но уговорить владыку не мог.