В тот же день, к вечеру, Ваське опять пришлось расчувствоваться. Игнатий с Обакуном зашли к нему в горницу. Обакун молчал, а Игнатий выговорил с юношеской суровостью:

— Мы к тебе, дядя, пришли, штобы ты ведал… Батько баял не по раз, што тебе жизнью обязан своей, а стало, и нам, и мы… не рожены были бы, вишь! Мы все помним то, и матка тоже. И тебе тута все мы рады, никоторый иначе не мыслит. Порешили сказать, штобы знал!

Парни встали враз, поклонили ему в пояс. Васька сделал шаг, обнял обоих, привлек к себе. Смутной печалью укололо, что у него самого не получилось заиметь таких вот рослых сынов, наследников и продолжателей рода… Да, впрочем, — окоротил сам себя, — род-то у нас один с Лутоней, Услюмов род!

— Василий-свет! Парни! — пропела за стеною Мотя. — Ужинать!

Разумеется, ни жизнь, ни история на этом не кончились, да жизнь и не кончается никогда! Было всякое: и тяжкие беды, и одоления на враги. Был, восемь лет спустя, разорительный поход Едигея на Русь, последний, на который оказалась способной Орда. Продолжались и многоразличные попытки Витовта добиться своего и подчинить Московское Великое княжество. Василий Дмитрии не по раз выводил рати противу тестя, оканчивая, впрочем, дело каждый раз миром. Были смерти и рождения, обновлялся народ, новые поколения приходили на смену старым. Годы текли, старое старилось.

Шестнадцать лет спустя Идигу, сменивший на престоле Орды уже трех ханов, предложил Витовту, с которым они сражались все эти годы, ослабляя друг друга и тем давая укрепляться Москве, вечный мир. Передо мною лежат два перевода грамоты Идигу, и я не знаю, который из них следует предпочесть.

Или вот этот:

"Князь знаменитый! В трудах и подвигах, продиктованных честолюбием, застигла нас обоих унылая старость. Посвятим же миру остаток дней наших! Кровь, пролитая нами в битвах взаимной ненависти, уже поглощена землей; слова бранные, которыми мы поносили друг друга, рассеяны ветром: пламя войны очистило сердца наши от злобы; года погасили пламя".

Или вот этот, второй:

"Достигли мы, ясный король, вечерних лет жизни нашей. Последние наши дни следует провести в мире. Кровь, которую мы проливали в войнах друг с другом, пусть всосется в землю. Слова злодечий и обид, которыми мы друг друга осыпали, пусть унесет ветер. Пусть гнев наш сгорит в огне. Пожары же наших войн пусть на будущее время зальет вода".

Я прикрываю глаза и вижу, как это происходило. Крым. Теплый ветер. Идигу говорит, сидя на ковре, на подушках. Толмач записывает слова повелителя. Идигу смотрит, щурясь, на горы, представляет, как шелестит сухая трава в степи, изредка роняет слова: "Пролитая кровь ушла в землю…"

Теплый ветер ласкает старое лицо, и, если закрыть глаза, совсем закрыть, можно вообразить себе ровный бег коня по степи, свист трав, ударяющих в стремена, запахи конского пота и полыни. Можно представить, ощутить на миг молодость. Пока не шевельнешься, пока в старых членах не проснется трудная боль, не дающая себя обмануть. "Слова злобы нашей пусть унесет ветер!" — говорит Идигу, вновь открывая щелки глаз, замершему в ожидании писцу с тростниковым каламом в руках…

В литовской столице возводили на ордынский престол новых ханов, имена которых искажены летописью, а усилия погибли напрасно, ибо им не было дано преодолеть ни таланта, ни мудрости последнего великого полководца распадающейся монгольской державы…

И ему, и Витовту оставалось еще по полтора десятка лет жизни. Престарелый Идигу, так и не обретя мира, погиб в сражении со своими соплеменниками. А Витовту так и не далась королевская корона, к которой он рвался всю жизнь, бросив к подножию своей мечты судьбы Великой Литвы, быть может именно по этой причине проигравшей свою грядущую судьбу и не свершившееся величие в веках Московской Руси, которая медленно, но неодолимо восходила к вершинам славы, подобно тяжко возносящемуся к небесам столпу Ивана Великого.

Были на Русской земле и неудачные войны, и черная смерть, и резня правителей, и пожары, уносящие в ничто бесценные книжные памяти прошлого. Было все!

Прислушаемся: не доносит ли снова до нас из небытия топот копыт проходящей конницы? Голос ратей и лязг боевого железа. Созидающий стук топора, и песню, несущуюся над холмистой равниной России… и тихий смех, и говор любви и юности, и достойные похороны достойно проживших свои жизни поколений. И новые весны, и шум дождя по мокрой листве берез, и тонкий серп луны над притихшим полем, и мягкие губы любимой, и зов в неведомое, и сонный храм вдалеке, возносящий ввысь, к Господу, схожие со свечным пламенем золотые луковицы глав… И колокольный звон, призывающий к молитве или к сражению… И ветер, то теплый, то ледяной, капризный и вечно юный, прихотливо листающий открытую всем ветрам нескончаемую книгу судьбы.

Аксамид — золотая византийская парча сложного плетения.

Антиминс — освященный плат с изображением положения во гроб Иисуса Христа; кладется на церковный престол при совершении обедни.

Баскак — ордынский чиновник, приставленный для наблюдения за князем и своевременным поступлением дани.

Беглербег — военный министр.

Бертьяница — кладовая.

Било — доска, деревянный колокол.

Богатур — монгольский воинский титул, богатырь.

Борть — улей самого простого устройства (дупло или выдолбленный чурбан).

Братина — сосуд, чаша для питья.

Бродники — вольное и воинственное население Придонских степей русского происхождения.

Вайделотка — жрица.

Василеве — византийский император.

Вежды — глазные веки.

Вервие — веревка.

Взаболь — в самом деле, вправду.

Вира — судебная пошлина, штраф.

Вотол — верхняя дорожная одежда из грубого сукна.

Вымол — пристань.

Гляденъ — высокое место, вышка, стрельница на городской стене.

Гойтан — шнурок.

Горбуша — коса.

Горний — верхний. В переносном смысле — небесный.

Гребовать — пренебрегать, презирать, гнушаться.

Гридень — придворный слуга, охранник терема, личный охранник боярина или князя.

Гульбище — балкон (открытый), широкое, поднятое на столбах или арках место для прогулок в богатом тереме и для пиров.

Дворский — человек, ведавший при княжеском дворе хозяйством и частным добром князя.

Диргемы, — серебряные монеты арабской чеканки (употреблялись на Востоке и как женские украшения).

Дощаник — плоскодонное речное судно небольшого размера.

Дувал — глиняный забор.

Забороло — верхняя часть городской крепостной стены, верхняя площадка, "забранная" с наружной стороны стенкой с бойницами в ней.

Заворы — запоры, засовы.

Замятия — смута, мятеж.

Зернь — азартная игра в кости или в заменяющие их зерна.

Зендянь — бухарская пестроцветная хлопчатобумажная ткань.

Зимник — дорога, которой пользуются только зимой, санный путь.

Зипун — кафтан без стоячего ворота (холстинный, шелковый, суконный или овчинный).

Казовый — изготовленный напоказ, праздничный.

Калиги — вид обуви.

Калика — паломник, странник; нищий, слепой, собирающий милостыню. Калита — сумка, мешок.

Камка — шелковая цветная ткань с узорами.

Капторга — вид металлического украшения у пояса.

Келарь — монах, заведовавший хозяйством монастыря.

Кика — женский головной убор.

Киличей — посол-переводчик для сношений с Ордой.

Кмети — воины.

Колготать — спорить, ворчать.

Колты — подвески к головному убору.

Комонные — конные.

Коник — скамья с находящимся под ней ящиком.

Копыла — род лопаты.

Котора — вражда, ссора, раздор.

Кремник — кремль, крепость внутри города.

Куль — большой рогожный мешок.

Лал — рубин.

Лествичный (счет наследования) — счет, принятый в Древней Руси, при котором княжили сперва все братья по очереди, по старшинству, потом их сыновья по старшинству, потом внуки и т. д.