Соня стояла, заведя руки за спину, щурясь и зло обнажая зубы, втайне жалея теперь о слишком бурных удовольствиях прошедших недель (нать было помучить ево поболе!).

— Железный Хромец?

— Да! Бают, он токмо тех и щадит, кто Мехметовой веры! — Софья глядела на супруга почти с торжеством.

— Дак и што? И поддаться нам всем Витовту? А проще сказать, Литве поганой?! ("Поганую" Василий приплел напрасно, но — слово не воробей, вылетит, не поймаешь!)

— То-то ты от поганой литвинки никак отстать не мог! До обмороков меня доводил! (И то было не так, скорее сам Василий близок был к обморокам.)

— Все едино! Отдай Рязань, Смоленск, Плесков, Новгород… — перечислял он с ненавистью.

— Ну и что ж! — возразила она, хищно оскалясь. — У батюшки сыновей нет и не будет! Я наследница! Я! А ты — мой муж! Наш сын, етот вот Юрий, станет королем Великой Литвы и Руссии! И у Ягайлы нет сыновей! Ядвига доселе неплодна! А коли она не родит наследника и Ягайло умрет, мой батюшка станет еще и польским королем, да-да!

Василий глядел прихмурясь, обмысливал. Не ожидал такого от жены. Вопросил с тайной издевкою:

— Ето как, ценою католического крещения?

— Ради того, чтобы все славянские земли собрать воедино, — пылко выкрикнула она, — стоит даже и веру переменить!

Василий молчал. Софья вгляделась в него, поперхнулась, мотанула головой, отступать не желая.

— Где у тебя еще такие, как Сергий?! — вопросила. — А без них, когда и Киприан умрет, не устоит православие на Руси!

Василий молчал. Замолкла наконец и Софья, понявши, что наговорила лишнего. Василий наконец отверз уста, промолвил глухо:

— То все мечты. Пока же твой отец вот-вот заберет Смоленск у меня под носом, а ежели еще и Рязань, Псков, Новгород — что останется от Руси? И кто еще сядет в Литве на престол после батюшки твоего? Скиргайло, поди?

— Пото нам и надобно быть вместе с батюшкою! — упрямо повторила она, уже понимая, впрочем, что опять разбилась о роковую преграду верований, отделяющую Русь от католического Запада с Польшей, а теперь и с Литвой.

— Ты не понимаешь, — продолжал он тем же глухим, но твердым голосом, — у нас все иное: обычаи, нравы, повада, и у вятших, и у молодших, у всех! С Польшею нас николи не слепишь! Насмотрелсе я! Узрел, почуял! Да и Литва ваша пропадет под Польшею! Лепше бы твоему батюшке православную веру блюсти! Русичей-то, православных, в Великой Литве не в десять ли раз поболее, чем литвинов? И так грамота у вас на русской мове! Что ж, на латынь будете переиначивать все? Не выйдет у вас!

— Я тоже православная! — опоминаясь, с упреком возразила Софья. — Токмо о том и речь, что все мы поврозь и по углам, а от Ягайлы батюшка, почитай, уже и освободил себя!

— От Ягайлы, да не от латынских ксендзов! — печально возразил Василий. (Объединить Русь с Литвою в единое великое княжество — и тогда скинуть Орду, остановить турок, отодвинуть католиков за Карпаты… От такого неволею закружит голову!) Он взглянул на Софью уже без ярости, печально и просто. Соня поняла тоже, молча, зажмурив глаза, бросилась на шею ему. Василий осторожно разжал ее руки, поцеловал в ладони, отвел от себя. Ничего не сказав больше, вышел из покоя. Софья хотела было кинуться за ним, задержать, но почувствовала вдруг внезапную дурноту, разом ослабли ноги, рухнула на лавку, не то с отчаяньем, не то с радостью — не разобрав еще хорошенько того сама — поняла, что опять беременна.

Василий, на сенях уже, оборотил лицо к старшому сменной сторожи — то был Иван Федоров, — вопросил устало:

— Что бы ты сказал, ежели бы нас всех стали загонять в латынскую веру? Ну, скажем, в Константинополе решили, согласили с папою, новый митрополит наехал бы… Ты-то как?

Ратник пожал плечами, поглядел твердо:

— Будем драться! — сказал.

Василий вздохнул, опустил голову. Вспомнил, как заклинал его покойный Данило Феофаныч: "Токмо веру православную не рушь!" Еще раз взглянул, выходя на глядень, на подбористого строгого ратника. Такого, пожалуй, не соблазнишь дареным платьем, как литвинов тех! Будет драться за веру свою! И от того, что будет, стало как-то весело, просторнее стало на душе. Нет, Витовт, сперва стань снова схизматиком, правую веру прими, отвергнись латынской прелести, а там и поглядим!

И галицкого князя, Данилу Романыча, прельщали короною! И где теперь те князья, и где то княжество? Окраина, украйна, за которую спорят ныне венгерцы с ляхами! Вот и все, что осталось от тебя, Великая Галицко-Волынская Русь! Хотя и то сказать: от веры своей галичане еще не отстали! Али отстанут? Али станут католиками да и других потянут за собою? Киприан верит, что все еще можно повернуть вспять. Дай-то ему Бог!

Василий медленно спустился по ступеням. Стремянный уже держал под уздцы приготовленного коня. Всел в седло, перебрал повода. Конь пошел легким танцующим шагом. Да, конечно! Орда и Литва — две удавки на русском горле, и не скинуть, не выкинуть! А без того все даром и попусту, и даже Нижний, который у него, по ханскому велению, запросто отберут, ежели пожелает того Тохтамыш…

Что деется там, в степи? Надобно нынче же вызнать по-годному у слухачей, где этот страшный Тимур, новой грозою нависший над многострадальною Русью?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ваське, задумавшему было бежать на Русь, нынче нежданно-негаданно вручили сотню воинов.

Тохтамыш замысливал новый поход против своего неодолимого врага. Честно сказать, беки и огланы гнали в этот поход своего бесталанного повелителя едва ли не силой. Почти никто из них не желал поверить, что с Тимуром невозможно справиться, и, более того, решительно все считали, что теперь, с объединением Белой, Синей и Золотой Орды, настал звездный час для степных богатуров и надобно вернуть себе все, завещанное предками, все, что некогда принадлежало соратникам Чингисхана и Батыя. В это "все" входил и Хорезм, захваченный ныне Тимуром, входили и горный Арран с Азербайджаном, куда сейчас готовился устремить свои конные полчища Тохтамыш, не замечавший, как и его приспешники, тех необратимых процессов, что произошли в степи и в окружающих степь государствах за протекшие с Чингисхановых времен два столетия. Не замечавший ни постоянной грызни беков, ни роскоши знати, ни нищеты рядовых аратов, ни того, что непобедимые некогда монгольские воины, беря в жены местных женщин, давно уже начали перерождаться в мирных кыпчакских пастухов-скотоводов… Как, впрочем, и всегда-то современники, знающие прошлое и не ведающие грядущего, не видят вовсе роковых изменений, подтачивающих привычные им и, казалось бы, неизменные устои бытия, и только уже совершившиеся катастрофы (и то не всегда!) вразумляют оставшихся в живых, заставляя увидеть наконец то, что надлежало узреть заранее, дабы избежать гибели себя самих и дела своего.

Виной нежданного Васькина возвышения был вельможа Бек-Ярык-оглан. От кого тот у вед ал о русском воине, Васька так и не понял. Конечно, Бек-Ярыка он знал. Кто не знал его в Сарае! Видел не по раз проезжающим на роскошном коне под шелковою попоной с целою свитой нукеров, но чтобы заговорить? Чтобы этот знатный вельможа, оглан, то есть Чингисид, заметил его, простого, да еще русского воина?

И когда Ваську позвали к беку, довольно-таки грубо взяв под руки и посадив на коня, еще ни о чем таком не думал, да и не мог думать Васька, страшившийся лишь одного: а не уведали ли там, "наверху", о его тайных намерениях? Да нет, кажись, и не баял никому. Бек встретил Ваську, слегка усмехаясь. Повелел подать мясо и кумыс. Глядел, как тот ест, нервничая и давясь. Потом барственно отвалился на подушки:

— Слыхал, ты у Тимура побывал в плену? — сказал твердо, не столько спрашивая, сколь утверждая.

— Бывал! — помрачневши, отозвался Васька. — И на цепи сидел, с голоду поп ухал, и в войске Тимуровом служил, переправы на Джайхуне стерег, не убежал бы кто.

— А бегут?

— От Тимура-то? Бегут! Да все больше сторожа ловит. Оттоль не просто удрать!