Мужиков и верно скоро увели кормить. Кули с рожью мордатые владычные молодцы начали затаскивать в амбар, и Иван вознамерил было податься со двора. Но захлопотанный клирик выбежал вновь:
— Федоров, Федоров, ты куда? — и потянул его за собою.
Иван не очень удивил, когда в укромном, богато уставленном покое со множеством книг и драгоценною украсой божницы узрел за столом человека в расчесанной, словно литой бороде, вишневом облачении, с широкими рукавами и усыпанной жемчугами панагией и золотым крестом на груди — то был сам Киприан.
Иноземный владыка обратил к Ивану ищущий взор. На столе, в витом серебряном свечнике, горела свеча. По сумраку в углах кельи Иван догадал, что уже вечер, и с трудом вспомнил, что смеркалось и на дворе, а завидя блюдо дорогой рыбы, хлеб и питие в разнообразных кувшинах, понял, что зверски хочет есть.
Киприан начал было говорить, но, завидя прямой, блистающий, неотрывный взор Ивана, уставленный на снедь, мановением длани предложил:
— Ты садись, Никитин, поешь!
— Федоров! — подсказали сбоку. — Иван!
— Поешь, Иван Федоров! — повторил Киприан. И пока Иван жадно ел, запивая ароматным квасом, они стояли и смотрели на него.
Внесли новые свечи. Расписанное травами слюдяное оконце окончательно перестало пропускать дневной свет и теперь отражало лишь в себе плавающее свечное пламя. И опять не удивил Иван, когда вопросил его вдругорядь Киприан о главном: устоит ли Москва?
"Дрожишь? — злорадно подумал Иван. — Тут тебе не Царьград!" Хотя и в Царьграде шла война, о чем он знал, как и прочие, но — подумалось так.
— Чего ж не устоять! — справясь с куском холодной севрюжины, поднял он взор на митрополита. — Ольгерд не взял! Из камени созиждена, дак! А только — порядни нет никакой! Давеча в воротах едва не задавили. Чего ж бояре мыслят? Али нету в городи? На такое дело воевода надобен! Стратилат! Был бы Василь Василия жив… Али Микула… Тысяцкого убрали, вот и колгота во гради! Безо князя… — не договорил, не хотелось срамить Дмитрия. — Федор Свибл чего думат? Ен ведь за главного теперь! Опосле Микулы Василича! Ево и Москву постеречи оставляли, когда на Дон шли. Свибла и прошай, владыко!
Рясоносные зашушукались, закачались высокие тени по стенам. С промедлением, с беззащитной ослабою Киприан отмолвил, опуская чело:
— Боярина Федора Андреича Свибла нету во гради!
Иван едва не ругнулся вслух… "Ср… воеводы! — подумалось. — Безо князя как мыши разбежались вси!"
— Ну а без дельного воеводы крепости не удержать! — сурово отмолвил Иван. — Тогда сам началуй, владыко!
Клирики вновь столпились у стола, склоняясь к Киприану. Вновь потек тревожный отчаянный шепоток.
— Ты пожди, Федоров! — рек наконец Киприан. — Батька твой был, сказывают, добрый кметь и хозяин добрый! Верю, что и сын в отца! С заранья будешь нам надобен!
Не бежать ли надумал владыка? — удивил Иван. И княгиню Евдокию бросит? Ну, тогда не сидеть ему больше на Москве!
Словно читая Ивановы мысли, Киприан пояснил строго:
— Книги и иное многоценное узорочье надобно износить из пригородных обителей на Москву… — помолчавши, добавил: — А паче того великая княгиня с чадами у меня на руках. Их должен спасти!
"Вестимо! Да и своя шкура дорога!" — домолвил про себя Иван невысказанное Киприаном.
— Дозволь, владыко, отлучиться на мал час, свои у меня тут, сестра… И мужиков…
Киприан вгляделся в хмурый лик ратника, понял, кивнул:
— Иди! — воспрещающе поднял длань, удержал клириков от вопроса: не сбежит ли Федоров в свой черед?
Поживши на Москве, начал Киприан понимать понемногу норов русичей, таких как этот хмурый и явно не расположенный к нему ратник. Когда уже за Федоровым закрылась дверь, успокоил возроптавшего было отца эконома:
— Придет! Этот не сбежит…
А сам вновь в тоскливой прострации замер, не ведая, как повестить присным, что он, Киприан, отчаянно трусит и хочет сбежать и токмо на одно надеется, что, вывезя из города вместе с собою княгиню Евдокию, заслужит этим прощение и милость Дмитрия… Плохо же знал Киприан великого князя Московского!
На дворе, в сгустившихся сумерках августовской ночи, к Федорову ватагой кинулись селецкие мужики:
— Батюшко! Не выдай!
Мало надеясь на успех, он все же повел их к оружейному двору и там, за Богоявленским подворьем, в воротах у Троицкого моста сумел уговорить владычную сторожу — попались свои знакомцы, старшой помнил покойного Никиту, то и помогло — выпустить селецких мужиков вон из города. Наказав не соваться на путя, а пробираться к себе лесом, укромными зимниками, он свалил с себя хотя эту нужную ношу. Расцеловавшись со старостою: "Храни Бог!" — выпустил их с конями в ночь и долго смотрел в тревожную, вспыхивающую неведомыми огоньками тьму. Трое угодили-таки в полон, как вызнал позднее, не послушавши его, двинулись прямо, наезженным путем, и попали татарам в лапы.
Поблагодаривши ратных, взвалился Иван на коня и поскакал через Кремник, запруженный народом, суматошный, ночной, на ту сторону, к Подолу. Его трижды едва не сволокли с коня (отбился плетью), порвали платье. Все же добрался наконец до терема сестры, приткнувшегося у самой стены, за Приказами, невдали от Беклемишевой башни. Долго, яростно колотил плетью в ворота, пока наконец не раздалось хриплое, спросонь, и сопровожденное неподобными словесами: "Кого тут Ончутка принес?" Во двор его так и не пустили, весь разговор шел через калиточный глазок. От наглого холопа с прудом добился Иван вести, что хозяева, вместях со снохою и внуком, убрались в Радонеж. Делать тут было больше нечего, и Иван, ругнувшись на прощание, устремил прочь.
Снова озверевшие толпы, возы с добром, загромождавшие улицы, ор и мат… Не чая пробиться, Иван взял в обход, вдоль приречных прясел городовой стены, откуда, по-за житным двором и бертьяницами, выбрался к Боровицкой башне, где тоже рвались вон из города, стояла неподобная брань, ор и слезы, взметывались ослопы и кулаки, ржали лошади, и когда его, в очередную, ухватили за полу, Иван, не рассуждая, поднял было над головой татарскую ременную плеть, дабы перекрестить смерда. Но жалкий голос — виделось плохо во тьме — образумил его.
— Лутоня! — Брат, оказывается, убравшись с хлебом (успел до татар), приехал с медом в Москву да и застрял в осаде. Иван, выдравши телегу брата из свалки, повел его за собою, к тому же Троицкому выходу, и вдругорядь уговорил сторожу выпустить Лутоню из города. Торопливо, в темноте, делились новостями.
— По дороге не смей! — напутствовал он Лутоню. — Татары уже идут от Серпухова! Поди, и Рузу взяли! Лесом правь! Коли что, телегу бросай тотчас, жизнь дороже! Ну и… Мотю береги! — обнялись.
— Проскочит, нет? Господи! Не попусти, спаси брата моего! Он уже все тебе заслужил, все вынес! Помоги, Господи! — никогда еще так истово, взахлеб, не молился Иван. И верно, дошла молитва его до престола Господня. Лутоня, чудом избежавши плена, достиг-таки своих, о чем Иван уведал много спустя, уже когда схлынуло, разоривши страну, разбойное татарское половодье.
Спать ему не пришлось ни часу, ни минуты. Пока одни ратные, выехав за Неглинную, несли сторожу, Иван с прочими и с монашескою братией споро грузили возы книгами, церковною утварью и обилием и тут же отправляли к Троицким, единственно не занятым мятущимися толпами воротам. Уже серело, яснело, зачинался рассвет, когда последние возы, последние, подобные черным и янтарно-желтым кожаным кирпичам книги уплывали в спасительное чрево Кремника. Здесь, по приказу Киприанову, книги и церковное добро развозили по погребам и каменным храмам, огненного опасу ради. Церковь Богоявления была уже полна, и, заглянувши в ее нутро, Иван был потрясен, увидев гору из книг, сваленных, как дрова, друг на друга, уходящую ввысь, к самым закомарам храма. Иные возы везли к Успенью, иные к Михаилу Архангелу. Сам Иван возглавил обозы, что подходили к Спасу на Бору, и скоро невеликое каменное строение покойного князя Данилы Алексаныча тоже наполнилось книгами вплоть до верхних сводов, и уже он сам лез по твердым дощатым переплетам, как по ступеням, куда-то ввысь, складывая, складывая и складывая все новые твердые кожаные кирпичи, плоды трудов митрополичьих, Алексием заведенных мастерских, свозимые сейчас со всех застенных церквей и монастырских книжарен сюда, под защиту каменных, неприступных, по прежним Ольгердовым нахождениям, башен и стен.
