— Оо-о-ох! Ладо мой… Ох!.. Татары, какие татары… Может, как ни то, ладом… — Она мяла напряженными пальцами тафтяное покрывало, перекатывая голову по изголовью, обтянутому красным шелком.

Дмитрий, — он уже сполз с холщового раскладного стольца, — стоял на коленях у ложа, упираясь плечом в витой, разнотравьем и золотом расписанный столбик кровати. Обе полы полога были сейчас раскинуты поврозь.

— О-ох, Митюшенька… Ох! Что же делать-то, пошли кого ни то из бояр… Ох… Полки сряжать… Кажется, пойдет скоро… Пусти, дай встану, перину б не замарать! Ты выйди, ладо мой, нянюшкам, вишь, соромно тебя, да и не стоит… О-о-ох!

Дмитрий встал, вышел, шатаясь, мало что видя. В сенях, близь, промаячило лицо Федора Свибла. Взял за предплечья, придвинул к себе:

— Князей! Повестить всем! Полки! Боброк где?

— На литовском рубеже, болен, бают! А кметей не соберешь, на жатве вси! Недели б две ишо!

— Недели! Двух ден нет! — выкрикнул, отпихнул от себя. К кому кинуться? Кто спасет? Пьяными ногами спустился вниз по лестнице, едва не полетев в потемнях.

— Скликай всех! — крикнул куда-то туда, в темноту, в пустоту и вбок.

Но кто-то услышал, кто-то куда-то побежал, быть может, тот же Свибл. И пока рысью мчались рынды, скакали вестоноши (бояра и те были в разгоне, в поместьях, на жатве, в полях), все стоял и ждал, а она там вскрикивала все громче, здесь было слыхать.

Махнувши рукою, начал вновь восходить по ступеням. Захлопотанное, радостное лицо постельницы кинулось в очи:

— С сынком поздравляю, батюшко!

Взбежал, ворвался в покой. Корыто, кровь, тряпки, бабы и среди всего — измученное дорогое лицо. Охватил, целовал суматошно мокрую, потную… Оглядывал еще не обмытый трепещущий комочек живой плоти, что слабо попискивал с закрытыми глазами, помавая головенкой, искал сосок.

— Андрейка! — вымолвила. Так уже положили промежду собой, что будет назван в честь апостола Андрея, первым посетившего Русь, а тут и Андрея Стратилата мученика как раз на неделю падала память, на девятнадцатое, от нынешнего четырнадцатого числа всего пять ден.

Прошло! Медленно, измученно улыбнулся, словно сам рожал. Всегда потрясало и изумляло его это постоянное чудо рождения живого на свет… И будет расти, сосать грудь, сучить ножками, гукать, а там и лепетать… И вот уже набежавшие малыши остолпили отца:

— Братик? Мамушка братика народила!

И тут, от детей отворотя, на сенях, в исходе, встретил внимательноглазого, запыхавшегося слегка Михайлу Иваныча Морозова, ткнулся ему в широкую грудь (пред ним одним не стыдно было).

— Татары! — молвил, потерянно присовокупив: — А у меня сын народился! — и заплакал.

Не было на Руси, не было на земле "батьки Олексия", и Киприан не мог его заменить!

Ничего не возразил маститый боярин, только бережно оглаживал плечи рыдающего князя, единым движеньем бровей прогнавши со сеней не в лад посунувшегося детского, и, дождав Князевой укрепы, домолвил:

— В Ярославль, в Углич, в Стародуб и к Ростову — послано. А токмо не ведаю, соберем ли полки? Жатва!

— Стойно Ольгерду! Яко тать! — громко высказал Дмитрий, скрепясь.

— Чаю, — возразил боярин. — Москва и на сей раз устоит, из камени, дак!

И уже не было слез. Наставало дело. Мужеское, ратное. И надобно было, не стряпая, кликать рать.

Наспех простясь с Дуней и отдавши наказы крепить Москву и повестить всем о нечаянном ордынском нахождении, Дмитрий верхом выехал в Переяславль, собирать полки. Вести были смутные, от купцов-доброхотов. Тохтамыш, оказывается, послал ратных в Булгар: похватать русских гостей, не дали бы вести великому князю — пото и опоздали вестоноши, а сам, с войском, переправясь через Волгу, пошел изгоном, минуя Рязань, прямо на Москву, и где он нынче — неведомо… "И Олег не остановит, не спасет!" — подумалось скользом, со всегдашнею несправедливою обидою на рязанского князя. "Поди, сам снюхался с ордынцами да мимо своей земли Тохтамыша обвел. Теперь броды на Оке ему кажет!" — подумалось так со зла, и сказалось опосле, и в летопись занесли. Хотя что Олег? В свой черед разоренный Тохтамышем. И на какую брань мог он восстать, только-только воротивши свое княжество и заключив ряд с Дмитрием? А броды на Оке… Какой ордынский купец, из тех, что гоняют косяки татарских коней на каждую московскую ярмарку, какой су-рожанин, фрязин али грек не знает тех бродов?

Киприану Дмитрий наказал твердо: будем забивать смердов в осаду, крепить город, пущай церковное добро из пригородних обителей и храмов в Москву везет! Что у Киприана другой навычай, что византиец обык уступать силе, уступать и отступать, что он уйдет из Москвы, почуявши первую трудноту, подобно тому как покойный Филофей Коккин покинул Геракл ею, отдавши свой город на разграбление фрягам, этого Дмитрий представить себе не мог. И, покидая Дуню, что, только-только оклемав, встала с постели, в осажденной Москве, не знал, не ведал того, что воспоследует здесь после его отъезда… Много грехов за Дмитрием, но в том, чтобы бросить Дуню с детьми во снедь татарам, в этом он был не виноват!

В тот раз, в Переяславле, вести пришли невеселые. Суздальцы вовсе не давали полков, прочие присылали так мало, ссылаясь на убыль ратных на Дону и страдную пору, в которую и век не бывало, чтоб ратились, что противустать с этими силами Тохтамышу было решительно невозможно…

Вот тут, понявши, что войска на месте он уже не соберет, воротил Дмитрий на Москву и сперва надумал было, по упрямству своему, сесть в осаду. И сел бы, кабы Акинфичи, едва не всем родом, да и Минины, и Черменковы не насели на него:

— Уезжай! Князь в городи, и ратей по волости не скличешь! Всяк будет ждать-выжидать. Уезжай на Кострому! Город свой, а и за Волгою! Река — от татар оборона. Да и леса, да и вести отовсюду… Даст Бог, с полками воротишь! — толковали ему еще и потому, что без Боброка да и без Микулы Васильича не чаяли доброй обороны. Теперь, когда пал на поле брани Князев свояк, занадобился всем! Поняли вдруг, что без него, да и безо всего Вельяминовского рода, некрепка Москва. Понять-то поняли, да с того света богатыря не воротишь…

Уговорили… Не вдруг, а уломали все-таки. Дуню, еще не пришедшую в себя после родов, решил не шевелить. "Владыко с тобой!" — сказал нарочито сурово. И сам верил тому, что сказал, что Киприан наведет порядню и оборонит город. Не помыслил и того, что, как только уедет, останние большие бояра побегут с Москвы ему вслед и Киприану станет их не остановить.

Строго поцеловал жену, бережно, едва коснувшись губами, новорожденного Андрея (только-только успели окрестить), всел в седло. Потушил в себе частый бой сердца, озрел дружину. Никакого худа не чаялось ему впереди. Твердо помнил, как бессильно простоял Ольгерд под стенами его Кремника и раз, и другой. Но стены крепки только тогда, когда их обороняют мужественные воины! Тронул поводья князь. Глянул еще раз вверх, к выси отверстых теремных окон, в одно из которых выглядывала сейчас Евдокия. Поскакал.

Татары в этот час уже переходили Оку у Серпухова.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Иван все это лето безвылазно просидел в Селедкой волости. Новый владыка требовал неукоснительного и в срок поступления доходов, и крестьяне, приученные к прежней системе с повадью и послаблениями в сроках, поварчивали.

— У меня тоже воля не своя! — зло и устало отвечал Иван. — Владыка из Литвы, дак по-евонному и дею!

Ну и доставалось же Киприану в иной мужицкой толковне! Дело, однако, шло, и, кажется, среди владычных посельских Иван был одним из лучших. Материн опыт, отчаянные усилия в пору той же литовщины — сказывались. Своими стали Федоровы для местных крестьян. Даже в Раменском не спорили теперь мужики, подавали в срок и рожь, и сыр, и баранов. Государыня-мать, возможно, и не без умысла сидела в Островом: давала Маше стать полною хозяйкой в дому. С деревни взяли девку-подростка и немого старательного парня. Парень речь понимал, кивал головою, мычал, не говорил только. В детстве не то ушибли, не то испугали чем. Однако хлева и двор были у него в полном поряде.