— Посмотри-ка, — говорю я ей, подавая очки.

Она вооружается, смотрит и становится прежней Аполлинарией Сергеевной, строгой и надменной.

— На пляж мы завтра обязательно пойдем, — говорит она намеренно громко, с каким-то злым вызовом.

Но мне уже не хочется на пляж. Я решительно поднимаюсь и иду к столику ее мужа.

— Простите, — говорю я ему и приглашаю фифочку на вальс.

Фифочка охотно соглашается, и мы танцуем.

— Вот это его жена, — глупо говорю я, показывая глазами на Аполлинарию Сергеевну. — Я у нее вроде громоотвода.

Фифочка громко, на весь зал, хохочет. Она засмеялась так неожиданно, что я сбился с ритма и никак не могу выправиться. Она висит у меня на руках, изнемогая от хохота, еле передвигает ноги, а я заметно опьянел и уже устал, танцуя с Аполлинарией.

Фифочка никак не может успокоиться, я полыхаю от смущения, а она знай хохочет, заливается и вот-вот затопает ногами от безудержного веселья. Ну точь-в-точь моя Томка, даже всхлипывает от смеха, даже приседает, как она. Я бесцеремонно ущипнул ее, как Томку в таких случаях, и она, — удивительное дело! — сразу стихла. Прямо двойник Томки!

— Знаете, я тоже громоотвод, — говорит она, облегченно вздыхая. — Этот толстяк приревновал ее к вам в первый же день — помните, вы играли в теннис? — и вот упросил помочь ему. Извел меня химией, формулами, реакциями…

— Вы разве не химик?!

— Откуда?! Проводница в Аэрофлоте. Стюардесса. Между прочим, зовут меня Машей.

Я назвал свое имя и, танцуя, повел ее к выходу. Мы убежали беспрепятственно, и только у ворот санатория я и вспомнил, что не рассчитался с официанткой.

— Пусть они рассчитаются, — сказала Маша. — Не зря же мы три недели их любовь охраняли. Вы женаты?

— Женат, — сказал я.

— А у меня, знаете, мальчик есть, жених, — ну в точности похож на вас, прямо копия! Я когда впервые вас увидела, так растерялась, что глаз не могла отвести, оглядывалась даже. Помните, я с этим толстяком еще шла?

Теперь уж раскололся я. Не мог я удержаться после такого признания. Повалившись на скамейку, я хохотал как безумный, все во мне ликовало и пело, и я настолько забылся, что упал со скамейки в траву (может, от вина?) и только после этого стал приходить в себя.

Я рассказал Маше о своих сомнениях насчет жены, в точности похожей на нее («Неужели! Действительно похожа… не шутите?.. Поразительно!»), о трудных раздумьях и тоске последних дней, о готовности флиртануть с Аполлинарией — была не была! — по-настоящему.

— Вы знаете, я тоже об этом думала, — с удивлением сказала Маша. — Как увидела вас в обществе этой женщины, так сразу и подумала о Грише, — мальчика моего так зовут, — подумала, что он тоже вот так, как вы, ходит сейчас с какой-нибудь фифой, а вечером пишет мне письма, клянется, что скучает и все такое.

— Мы ведь тоже вас фифочкой звали, — сказал я. — Ну и как этот толстяк, неужели он стал влюбляться?

— Представьте, да! Вначале он только просил изредка прогуливаться с ним на глазах у жены, дичился меня, а потом привязался и вот пригласил в ресторан.

Мы вдоволь насмеялись, наговорились и разошлись, запланировав на завтра пойти в кино и на пляж. Ведь мы как раз подходящая пара, вроде мужа и жены, и влюбленность нам не грозит, потому что это было бы повторением прошлого. Вот если бы все случилось, как у Лиды с физиком, тогда другое дело. Да и времени нет, скоро домой.

Утром я встретил у столовой Аполлинарию Сергеевну с мужем, и они дружно и приветливо поздоровались со мной.

— А ведь я кому-то должен заплатить за вино? — напомнил я.

— Никому, — смущенно пробормотал толстяк. — Я уплатил. Кто же еще будет платить!

Аполлинария поглядела на меня с благодарностью и вздохнула — с сожалением. Все-таки три недели пробыть вместе не шутка, и духовная любовь начнет постепенно материализоваться.

Палага была разочарована. За обедом она ворчала, что ученые люди, может, и умные, но, если разобраться, все же дураки, потому что ехать на курорт с мужем — это все равно что везти в Тулу свой самовар и не пить из него, а только показать, какой он пузатый.

Аполлинария Сергеевна на радостях примирения с мужем была настроена благодушно и сказала с улыбкой, что ее не трогают цинично выраженные мысли.

— А у тебя как? — спросил я Палагу. — Бесплатный билет на поезд не подарил железнодорожник-то?

— Куда ему, — отмахнулась Палага. — Только и разговору что о своих паровозах. Первые дни вроде степенный был, о колхозе спрашивал, а сейчас одни паровозы. Будто у людей никакого дела нет, окромя езды. Чужой он, совсем чужой, до моего старика далеко.

— Ты же говорила, что ежик, злыдень?

— Мало ли что я говорила!

На другой день случилось событие, взбудоражившее всех отдыхающих нашего санатория, — к Лиде приехал муж.

Он приехал внезапно, без предупреждения, узнал, где живет физик, и явился в наш корпус. Оказывается, Лида написала ему откровенное письмо, и вот он явился их проучить. Весть эта сразу же стала известна в столовой.

Мы заканчивали обедать, когда к нам прибежала дежурная санитарка и прерывающимся шепотом зачастила:

— Здоровенный такой, на диван сел, подожду, говорит, а сам глазами на всех злобно так, с ненавистью… Ох, силы нет, как бежала… Кулаки у него во какие, на лбу рубец, а челюсть тяжелая, бульдожья… Подкараулить вас хочет.

Санитарка побежала к дальнему столику, где сидел физик, а мы ошеломленно глядели на побледневшую Лиду. Она только что пришла и еще не прикоснулась к обеду, надеясь, что мы, ее враги, сейчас уйдем, а мы ждали третьего блюда и вот стали свидетелями ее несчастья. Она глядела на нас вызывающе и решительно, ожидая встретить торжествующие улыбки, но улыбок не видела. Мы тоже были потрясены этим известием и вначале растерялись. Первой пришла в себя Палага.

— Бесстыдник, — сказала она с сердцем, — скотина немилящая! Да если бы ко мне приехал, я бы ему, стервецу… Ух, паразит!..

— Бесчестный человек, — сказала Аполлинария Сергеевна. — Никакого такта, чувства порядочности, этичности… Подстерегать свою жену, как последнюю… Нет, я не нахожу слов для возмущения!

Во мне тоже поднялось что-то протестующее и тревожное, и я глядел на Лиду, как на свою сестру, попавшую в беду. Я был готов заступиться за нее и, еще не видя того злобного, молодого и здорового, ненавидел его, как что-то чужое и враждебное.

— Не бойся, — сказал я Лиде. — Пойдем вместе, в обиду не дадим.

— Я не боюсь, — сказала Лида, улыбнувшись сквозь слезы. — Я ему правду всю написала, я только за Ваню боюсь, он расстроится, а ему нельзя расстраиваться.

— Что же будем делать? — спросила Палага. — Ведь он убьет тебя, если он такой поганец.

— Он меня любит, — сказала Лида, растроганная нашей поддержкой. — Я за Ваню боюсь, он только поправляться начал…

— Идем, — сказала Палага, решительно подымаясь.

Мы вчетвером вышли из столовой, подождали физика и вместе с ним отправились в наш корпус. Физик вел Лиду под руку и смущенно говорил ей, чтобы она не волновалась. Долговязый, нескладный, он сам растерялся от неожиданности предстоящей встречи, и со стороны особенно заметной казалась его почти детская незащищенность. Но мы трое шли сплоченные и готовые к обороне и к нападению, за нами вышагивали двое мужчин из-за стола физика, а за ними — отдыхающие нашего корпуса. Прежде многие из них подсмеивались над Лидой и ревниво поглядывали на тощего физика, для которого она пренебрегала здоровыми мужчинами, а вот теперь они были на нашей стороне и откровенно осуждали незадачливого мужа.

— Тюфяк какой-нибудь, рохля.

— От хорошего не пошла бы к этому.

— Этот, говорят, ученый, атомы расщеплял. У него вон и имя серьезное — Иван, а тот — боксер, кулаками хлеб зарабатывает.

В вестибюле нас встретил плечистый молодой парень, нетерпеливо шагавший из угла в угол. У дивана стоял его маленький чемодан.

— Значит, ты и будешь Лидин муж? — спросила Палага, заслонив собой Лиду и долговязого физика.