Закончив шабровку, Надежда поставила шатуны и стала делать перетяжку. Васяня взялся шприцевать ходовую часть.

Уже отгорела-отполыхала заря, матово, как испарина, задымилась роса на пашне, проснулись птицы в осиновом колке, а они еще ремонтировали.

Надежда все так же молча закрыла люки, влезла на гусеницу и, сняв фуражку, обернула ею заводной ломик. Прическу она носила короткую, но сейчас волосы отросли и закрывали шею, спускаясь за воротник темного платья.

До войны она носила косы. Густые, пышные, почти в руку толщиной. Когда она скручивала их узлом на затылке, они слегка оттягивали голову назад, придавая лицу надменный вид. Алешка не хвалил почему-то красивый узел. Он больше радовался, когда она распускала косы, и ласково называл ее белой русалкой. Он любил ее, Алешка-то. Любил и хотел, чтобы она была счастливой. А разве она может быть счастливой сейчас? Одна-то?

Мотор, как всегда, долго не заводился. Надежда стучала ломиком об гусеницу, плескала бензин в заливные краники и опять стучала. Наконец он зачихал, захлопал, затрещал.

«Троит, — определила Надежда. — Какая-то свеча отказала или клапаны». Она шагнула на кожух маховика, перешла на правую сторону трактора и нагнулась к головкам. Крутящийся внизу валик водяной помпы захватил надорванный подол платья и, накручивая его, резко потянул Надежду вниз.

— Алешенька!.. О господи! — Она хваталась испуганными руками за цилиндры. — Васяня, да что же ты!

Васяня увидел ее сползающие с гусеницы дрожащие от напряжения ноги, схватил их сзади и прижал к себе. Цельнокроеное, из крашеного мешка платье не поддавалось, Надежду пригнуло к мотору, но тут лопнули швы на плечах и на спине, платье разом слетело, хлестнуло по раме и забилось лоскутьями, накручиваясь на валик.

Надежда облегченно охнула, распрямилась и сорвала провода со свечей — один, другой. Мотор заглох.

Стало тихо, очень тихо стало, и в этой светлой тишине зазвенели спокойные тонкие трели первых жаворонков.

Васяня лежал грудью на холодной жесткой гусенице и прижимал потные дрожащие ноги Надежды.

— Пусти, спаситель, — сказала она насмешливо. — Пусти же, вцепился, как клещ!

Васяня разжал руки, поглядел вверх и обомлел: Надежда стояла на гусенице голая. Только на ногах были серые брезентовые тапочки в темных пятнах мазута.

— Уйди, — сказала она, не оборачиваясь.

Васяня глядел на нее и, пятясь-пятясь, уходил за трактор. Потрясенный и растерянный, он сел на прицепную серьгу и опустил голову. Он глядел на свои сморщенные худые сапоги с проволочными узлами на головках, а видел Надежду. Он видел ее такой, какой еще никогда не видел. Она больше ходила в комбинезоне, а с позапрошлого года, когда спецовку перестали выдавать, в этом платье-мешке да в грязном ватнике. Он никогда не знал, что она такая белая, нежная, красивая.

— И надо же так, — послышался из-за трактора виноватый голос. — Постиралась третьего дня, а смены нет. Даже лифчик и трусы последние.

Васяня молчал.

— Как же я пойду теперь… такая?

Васяня слушал ее и видел полные белые плечи, белые руки с грязными, как в перчатках, кистями, белые бедра и горячие вздрагивающие икры, к которым он припадал лицом, когда старался удержать ее на гусенице.

Надежда вдруг рассмеялась — весело, громко, с нервным захлебывающимся ликованием. И смеялась долго, вздыхая, охая и хлопая себя, может быть, по бедрам. Васяня сидел, слушал, сдерживая дыхание, глядел на свои худые сапоги и не смел пошевелиться.

— Ты мне дай штаны, — сказала Надежда, отсмеявшись. — Стыдно мне так-то. Слышишь, что ли?

— Слышу, — прохрипел Васяня. — Только не дам. На мне тоже внизу ничего нету, нагишом буду сидеть.

— Как же я тогда?

— Иди на стан, там бабы дадут чего надо.

— Глупый. До стана-то голой мне идти, что ли?

— А как же еще. Мужиков нет, стыдиться некого. Пахомыч встретится если, не бойся, он старик, не видит ничего.

— Оба вы хорошо видите!

Надежда опять вроде бы засмеялась и зашуршала чем-то матерчатым.

Васяня вдруг вспомнил ночевку в омете, тревожное тело Надежды, ее поцелуи и слезы и догадался, что она не спала.

Осторожно, крадучись, он поднялся и воровато выглянул из-за гусеницы. Надежда легко и быстро шла на увал, который они так и не одолели вчера с проклятой поломкой. На влажной черной пашне четко белела ее фигура с длинными стройными ногами и гибкой талией. Бедра она обернула, как индеец в книжке, лоскутьями своего платья.

Когда Надежда поднялась на взгорье и потом скрылась из глаз, Васяня решительно влез на гусеницу и стал заводить трактор.

Нет, он не будет больше прицепщиком, хватит! Он попросится сменщиком, он станет работать наравне с Надеждой и даже лучше ее. А когда кончится война, он станет большим и сильным; как ее Алеша. И вот тогда он женится на ней и станет звать Надей. И потом купит ей шелковое платье. Новое! И комбинезон еще купит синий — для работы.

И хватит маяться с эллипсным валом! Он потребует в МТС новый коленчатый вал, подшипники не будут плавиться при большой нагрузке, и начнут они с Надеждой пахать глубоко, всеми корпусами и вырастят такой урожай, какой не выращивали даже его отец и Алеша, когда они были живые.

1962 г.

С детства я любил машины и мечтал стать шофером. Лучше бы, конечно, летчиком, но это уж слишком для нашей забытой в степи деревушки, это было бы пустым мечтанием. Как рай для моей бабушки. Правда, грешной я бабушку не считал, но ведь рая-то нет, любой мальчишка это знает, даже не пионер.

Шофером, только шофером! И не просто шофером, как Пашка Рубль-пять на своей полуторке, а  в о д и т е л е м! Чтобы комбинезон с поясом, сапоги хромовые, фуражка в клетку, кожаные перчатки по локти — краги.

Но поскольку машины для меня еще не прислали, ее надо было создать. И двигатель, и шасси, и руль, и кузов с кабинкой.

Вначале было не очень веселое дело. Пожалуй, даже грустное дело, несчастное, однако необходимое.

Возле пустой скотобазы на зеленой чистой луговине ветфельдшер Клавка Хребтюгина выхолащивала красного быка по кличке Буран. Неподалеку стоял привязанный к воротнему столбу такой же круторогий, но весь черный, как грач, его ровесник Злодей, ожидая своей очереди. Я чесал у него под горлом, гладил шею, успокаивал. Оба быка на днях станут живой тягловой силой, получат общее наименование — рабочие волы — и поступят в мое распоряжение как двигатели.

Веселый плотник дед Кузьма уже сколотил для них бестарку вместимостью до тонны (кузов!) и парное ярмо с железными занозами — его можно назвать муфтой сцепления, а дышло — карданным валом. На нижней планке «муфты»-ярма дед Кузьма написал карандашом «Зделано в СССР» — крупно написал, печатными буквами. Так, наверное, пишут на хороших, настоящих машинах, только без ошибок.

Шасси тоже было надежным: передок бестарки поворачивается на железном круге, колеса ошинованные, на железном ходу. Осталось самое главное — двигатели.

Клавка орудовала блестящим тонким ножом умело, быстро. Полевод Николай Иванович, хромой шофер Пашка и конюх Мустафа сидели на связанном вздрагивающем Буране, а она резала.

— Все равно они тебе не нужны, — сказала она бывшему быку, поправляя локтевым сгибом руки сбившийся платок. — На работе так ухайдакаешься, что будет не до коров, не до телок. Пашка, подай-ка пузырек с йодом… Во-от!.. Можно развязывать.

— Теперь он пустой, — заржал Пашка и ущипнул Клавку за бок. — Эх, Клавдея, погубительница ты наша! Весь мужской род изведешь под корень…

Клавка сердито стукнула его по рукам и поглядела на Николая Ивановича: мол, я не виновата, сам он лезет.

Николай Иванович с Мустафой распутывали Бурана и не обращали на них внимания. Мустафа вообще не глядел на женщин, а Николай Иванович если и глядел, то на одну Клавку. Бабы судачили, что у них будет любовь, не такая, как с Пашкой, а настоящая, только неизвестно когда. Очень уж серьезный человек Николай Иванович.