— А первую уборку после войны помнишь, Зоя Андреевна?

— Еще бы, меня тогда чуть с работы не выгнали.

Под предлогом экскурсии она увезла тогда весь девятый «А», где была классным руководителем, и полтора месяца они работали от зари до зари — сначала на сенокосе, потом на уборке хлеба. Родители готовы были ее растерзать, когда она возвратилась с ребятами в Люберцы. Правда, потом многие смирились, потому что Зоя Андреевна устояла и на следующее лето уже открыто уехала с классом в свой хутор. Лет семь или восемь подряд она ездила.

— И косилки она нам доставала, и сеялки, и грузовики, ремонтировались без очереди. Да еще как — уйдут с лысой резиной, а приходят с рубчиками! Не бесплатно, конечно, да не в оплате дело.

Ну, это было позже и легче. В Люберцах есть завод сельхозмашин и авторемонтный завод, а ее тогда уже выбрали депутатом. Поглядели на ее многолетние хлопоты и выдвинули: все равно ведь бегает, пусть уж законно, как депутат, может, от ее активности и люберецким жителям будет теплей.

— Да, не везде у нас пока гладко, — сказал Каштанов. — И доставать приходится, и проталкивать. — И засмеялся: — Вы, Зоя Андреевна, от колхоза пенсию требуйте, заслужили.

— А что, — сказала она, — и потребую. Почетным гражданством не отделаются.

Осмотрев мастерские и похваставшись порядком, в какой приведена техника после недавно законченных полевых работ, хозяева повели гостей на ферму. Зоя Андреевна не могла не удивляться, как растет хозяйство и каким оно стало большим, — ведь почти с нуля начинали бабы, почти с нуля.

— Мы как куры: гребли, гребли под себя и вот нагребли колхоз, — польщенная похвалой, отвечала Евдокия Михайловна.

Каштанов поддакивал и кидал многозначительные взгляды на молодого председателя: гляди, мол, Вениамин Петрович, от тебя зависит теперь, каким станет колхоз в будущем, — приумножишь ты коллективное богатство или растеряешь.

На ферме главной достопримечательностью была кормокухня. Варочный агрегат для приготовления комбикормов сделали механизаторы по самодельным чертежам, которые привез Венька. В пригородном совхозе он увидел отличный кормоцех и с помощью механика сделал чертежи. После поездки в хутор выяснилось, что для постройки подобной кормокухни нужны варочные котлы. Промышленность таких не выпускала, в совхозе тоже использовали емкости с других производств. Венька съездил на силикатный завод и выпросил там отслуживший срок автоклав — им сейчас и гордилась Евдокия Михайловна.

— А подвесные дороги я огоревала сама, — говорила Евдокия Михайловна. — В других колхозах они лет десять как появились, а у нас давно, с сорок восьмого года.

Она хотела показать еще силосную башню и овощехранилище, но Зоя Андреевна озябла и запросилась домой.

— Не домой, а в клуб, — сказал Каштанов. — Посмотрим, как отблагодарит новый председатель за такое хозяйство.

Уже смеркалось, на столбах хуторских улиц и в домах вспыхнули разом яркие огни — заработала электростанция.

— Ну что ж, пошли. И они пошли в клуб.

Ночь была светлой, лунной, но луна вдруг сорвалась с неба, покатилась и пропала, а небо стало пустым и серым.

Зоя Андреевна проснулась, чувствуя головную боль, за окном чуть брезжил рассвет, и спала она… сколько же она спала?

«Бабы! — звенел в голове хмельной голос Евдокии Михайловны. — Она зонтик мне подарила, зонтик! Теперь вы меня не удержите!» А прямо в глазах плясала румяная и нарядная Алена:

Вероятно, это конец праздника, а начало было несколько чопорным, официальным и хорошо запомнилось. Каштанов сказал короткую праздничную речь, потом выступила Евдокия Михайловна и все время говорила, обращаясь к ней, а колхозники, особенно пожилые женщины, часто прерывали речь аплодисментами. Венька, то есть Вениамин Петрович, выступил вслед за Евдокией Михайловной и от имени колхозников заверил, что они постараются работать так, чтобы прийти к коммунизму досрочно. Он провозгласил первый тост, и ему весело захлопали, а потом все встали, и над столами вспыхнул искристый хрустальный звон рюмок и бокалов.

Она старалась не пить вовсе, никогда она не чувствовала особого расположения к спиртному, но не выпить первую стопку было бы просто неучтиво, а потом провозгласили тост и в ее честь, а потом подходили чокнуться знакомые, и каждый просил пригубить хотя бы. А знакомыми были все — весь хутор.

Каштанов, помнится, уехал в двенадцатом часу, он еще показал на часы, когда колхозники стали протестовать, и заверил, что приедет завтра на второе торжество, — если уж праздновать, так праздновать все сразу. «Какое торжество?» — не поняла Евдокия Михайловна. «И не менее важное, — сказал Каштанов. — Закружилась ты с хлопотами, забыла, ну-ка вспомни, вспомни!» И Евдокия Михайловна вспомнила и обняла сидящую рядом Зою Андреевну. «Памятную плиту на могиле будем ставить», — сказала она. И опять хуторяне захлопали в ладоши, загомонили, и кто-то сказал напыщенную речь, смысл которой сводился к тому, что праздники нужны и живым и мертвым, поскольку мертвые живут в наших сердцах.

Завуч восьмилетней школы это говорил, вспомнила, именно он это говорил. Видимо, тоже захмелел, потому что, когда их знакомили, он производил впечатление основательного человека и потом интересно рассказывал ей о поисках, которые он вел со своими учениками, выявляя имена погибших при освобождении хутора. Больше года они вели переписку с военкоматами, штабами, Министерством обороны и сослуживцами павших, пока не выяснили имена всех девятнадцати человек.

Все прочее праздничного вечера спуталось. Расходились, кажется, во втором, если не в третьем часу ночи, были еще танцы, очень смешные и трогательные неумелостью танцоров, и пляски. Плясали не лучше, но старательней, добросовестней, будто работали. Впрочем, работали хуторяне куда красивей и непринужденней, а веселиться не умели долго, больше сидели за столом и пили, ели, говорили кто что.

— Ох, жива ли я, господи? — послышался страдальческий голос Евдокии Михайловны. — Зоенька, милая, ты живая? — И заскрипели тонко пружины старого дивана.

Значит, Евдокия Михайловна положила ее в свою кровать, а сама легла на диване.

— Чуть-чуть, — сказала Зоя Андреевна. — Анальгину бы, что ли, голова разламывается.

И вспомнилось, что домой их провожала почти вся колхозная компания, и здесь, дома, Евдокия Михайловна выставила ящик с шампанским и несколько бутылок коньяку, а закусывали тортами и конфетами. Никогда Зоя Андреевна не пила столько и никогда не предполагала, что способна к этому.

— Ох, господи, — стонала Евдокия Михайловна. — Как только утроба не лопнула! Никакого ума нету, постарели, а ума нету.

С охами и стонами она поднялась, нашарила выключатель на стене, свет больно ударил по глазам, Зоя Андреевна зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела: Евдокия Михайловна стоит босиком на затоптанном полу и вокруг нее лежат стулья, бутылки, коробки от тортов, пустой ящик. А Евдокия Михайловна глядит на этот разгром и качает головой:

— Ну развернулись мы, ну дали! Будто Мамай прошел…

И в голосе ее было удивление и восхищение, и стояла она в комически важной позе, уперев руки в бока, и разглядывала свою квартиру серьезно, будто впервые ее видела. И пожалуй, впервые видела такой, потому что всегда отличалась хозяйственной бережливостью, скромностью, стремлением к порядку.

— Не таблеток нам, а рассолу, — сказала она в раздумье. — Да поядреней надо, да ковшом! Как мужики с похмелья пьют.

И, охая и постанывая, собралась, сходила в погреб и принесла в ведре капусты. Закрыв ведро марлей, сцедила в большое блюдо рассол, разлила в кружки и подошла к кровати:

— Будем здоровы, подруженька!

Рассол был крепкий, ароматный, не очень холодный. Зоя Андреевна сразу почувствовала себя ясней и решила вставать.