Я был так занят своими страхами – жест Диниаса, опущенное лицо и глаза матери, безмолвная толпа, пустая середина зала, через которую надо пройти, – что даже не посмотрел на деда. Я шагнул вперед – меня все еще никто не замечал, – как вдруг дед с размаху опустил обе руки на деревянные подлокотники своего кресла. Звук был такой, словно конь топнул, – и поднялся так резко, что тяжеленное кресло отъехало назад, оцарапав дубовые доски помоста.

– Клянусь светом!

Его лицо побагровело, покрасневшая кожа лба узлами стянулась над разъяренными голубыми глазками. Он уставился на мать и так шумно набрал в грудь воздух, что у двери, где в испуге застыл я, и то было слышно. Тут бородатый – он поднялся одновременно с дедом – что-то сказал, но так, что я не разобрал, и тут же Камлах коснулся руки деда, что-то шепча ему на ухо. Король помолчал, потом тяжело промолвил:

– Как хочешь. Ладно, потом. Пусть убираются.

И отчетливо – матери:

– Запомни, Ниниана, это еще не все. Шесть лет. Довольно, клянусь богом! Идемте, государь.

Он перебросил плащ через руку, кивнул сыну и, спустившись с помоста, взял бородатого под руку и зашагал к дверям. За ним, кроткая, как телка, семенила Ольвен со своими женщинами, а за ней улыбающийся Диниас. Мать не шевельнулась. Король прошел мимо нее без единого слова, даже не взглянул, и толпа раздалась перед ним, как жнивье под плугом.

Я один остался стоять на дороге, словно прирос к полу, глядя во все глаза, в трех шагах от двери. Когда король был уже близко, я пришел в себя и хотел удрать в прихожую, но было уже поздно.

Он вдруг остановился, выпустил руку Горлана и повернулся в мою сторону. Пола синего плаща отлетела, угол одеяния хлестнул меня по глазам так, что слезы брызнули. Горлан остановился рядом. Он был моложе покойного дяди Диведа и тоже был зол, но скрывал это, и злился он не на меня. Когда король остановился, Горлан удивился и спросил:

– Кто это?

– Да сын ее, если ваша милость сочтет это слово уместным, – ответил дед.

Его золотой браслет сверкнул, он размахнулся и швырнул меня на пол так же легко, как мальчишка прихлопывает муху. Синий плащ пролетел мимо, протопали тяжелые сапоги короля, а за ним – Горлан, задержавшись лишь на миг. Ольвен что-то сказала своим нежным голоском и склонилась было надо мной, но король прикрикнул на нее, она отдернула руку и заспешила вслед за остальными.

Я с трудом поднялся с пола и огляделся, ища Моравик, но ее даже не было видно. Она бросилась прямо к матери. Я стал проталкиваться к ним через толпу в зале, но прежде, чем я добрался до матери, женщины сомкнулись вокруг нее маленькой молчаливой группкой и ушли из зала через другую дверь. Никто из них не оглянулся.

Кто-то заговорил со мной, но я не ответил и выбежал из зала через колоннаду и главный двор в тихий, солнечный сад.

Дядя нашел меня на терраске Моравик.

Я лежал, растянувшись на горячих плитах, и рассматривал ящерицу. Из всех воспоминаний того дня это – самое живое: ящерка распласталась на горячем камне в футе от моего лица и застыла, как статуэтка из зеленоватой бронзы, только горлышко пульсирует. У нее маленькие черные глазки, тусклые, как булыжник, а глотка розовая, как арбуз. Она то и дело стреляет длинным, остреньким язычком, и ее лапки тихонько шелестят – она перебежала мой палец и исчезла в трещине. Я повернул голову. Через сад шел дядя Камлах. Он взошел на террасу по трем невысоким ступеням, мягко ступая в своих изящных плетеных сандалиях, и остановился, глядя на меня. Я отвернулся. Во мху меж камней росли беленькие цветочки, крохотные, как глазки ящерицы, но точь-в-точь точеные чаши. До сих пор помню их форму так отчетливо, словно сам их выточил.

– Покажись, – сказал он.

Я не шевельнулся. Он подошел к каменной скамье и сел на нее, лицом ко мне, раздвинув колени и положив на них сцепленные руки.

– Мерлин, подними голову.

Я послушался. Некоторое время он молча рассматривал меня.

– Мне всегда говорили, что ты избегаешь шумных игр, что ты прячешься от Диниаса, что из тебя не выйдет ни солдата, ни даже просто мужчины. Но когда король сбил тебя с ног такой оплеухой, от которой любая из его гончих с визгом удрала бы в конуру, ты не издал ни звука, не пролил ни слезинки.

Я промолчал.

– Знаешь, Мерлин, по-моему, ты не совсем тот, за кого тебя принимают.

Молчание.

– Ты знаешь, зачем приехал Горлан?

Я решил, что лучше соврать.

– Нет.

– Он приехал просить руки твоей матери. Если бы она согласилась, ты уехал бы с ним в Бретань.

Я дотронулся пальцем до одной из чашечек во мху. Она лопнула, как дождевик, и исчезла. Я попробовал другую. Камлах сказал резче, чем обычно говорил со мной:

– Ты слушаешь?

– Да. Но теперь все равно, раз она ему отказала. – Я поднял глаза. – Правда ведь?

– Ты имеешь в виду, тебе не хочется уезжать? А я думал… – Он нахмурил красивый лоб совсем как дед. – Ты был бы принцем, жил бы в почете…

– А я и сейчас принц. Большим принцем, чем теперь, я никогда не стану.

– Что ты имеешь в виду?

– Раз она ему отказала, – объяснил я, – значит он мне не отец. А я думал, он мой отец и потому приехал.

– Почему же ты так думал?

– Не знаю. Мне показалось… – Я остановился. Я не смог бы рассказать Камлаху о том озарении, в котором мне открылось имя Горлана. – Я просто подумал, может быть…

– Только потому, что ты ждал его все это время. – Его голос был очень спокойным. – Это глупо, Мерлин. Пора посмотреть правде в глаза. Твой отец умер.

Я положил ладонь на кустик мха, надавил. Я увидел, как пальцы побелели от усилия.

– Это она тебе сказала?

Он пожал плечами:

– Да нет. Но будь он жив, он давно бы приехал. Ты должен понять это.

Я молчал.

– Даже если он и жив, – продолжал дядя, внимательно глядя на меня, – и все-таки не едет, печалиться особенно не о чем, верно?

– Да. Только какого бы низкого происхождения он ни был, это избавило бы мою мать от многих неприятностей. И меня.

Я отвел руку – мох медленно расправился, словно вырос. Но цветочки исчезли.

Дядя кивнул.

– Быть может, с ее стороны было бы умнее принять предложение Горлана или какого-нибудь другого князя.

– Что с нами будет? – спросил я.

– Твоя мать хочет уйти в обитель Святого Петра. А ты шустрый, умный, и мне говорили, что ты немного умеешь читать. Из тебя выйдет неплохой священник.

– Нет!

Он снова вскинул брови:

– Да что ты? Это совсем неплохая жизнь. В воины ты ведь не годишься, это точно. Почему бы не избрать такую жизнь, какая тебе подходит? Будешь жить в безопасности…

– Не обязательно быть воином, чтобы любить свободу! Чтобы меня заперли в таком месте, как монастырь Святого Петра… – Я остановился. Я говорил с жаром, но не хватало слов; хотел объяснить что-то, чего сам не понимал. Я поднял на него горящие глаза. – Я останусь при тебе. Если не нужен – убегу к другому князю. Но я хотел бы остаться с тобой.

– Ну, об этом говорить пока рано. Ты ведь еще маленький. – Он встал. – Лоб болит?

– Нет.

– Надо бы, чтобы тебя осмотрели.

Он подал мне руку, и мы пошли через сад, потом через арку – она вела в собственный сад деда. Я уперся, потянул его за руку.

– Мне сюда нельзя.

– Со мной-то можно. Дед с гостями, он тебя не увидит. Пошли. У меня тут найдется кое-что повкуснее твоих битых яблок. Сегодня собирали абрикосы, и я зашел и отложил из корзин те, что получше.

Он прошел своим легким, кошачьим шагом через заросли бергамота и лаванды, туда, где у высокой стены на солнце стояли абрикосовые и персиковые деревья. Сад был напоен сонным ароматом трав и плодов, а из голубятни доносилось воркование. У моей ноги лежал спелый абрикос с бархатистой кожицей. Я перевернул его носком и увидел, что снизу он прогнил и по нему ползают осы. Вдруг на него упала тень. Дядя стоял надо мной, в каждой руке – по абрикосу.

– Я же говорил, у меня есть кое-что получше паданца. Держи. – Он протянул мне абрикос. – А если они вздумают отлупить тебя за воровство, придется им заодно и меня вздуть.