Он отыскал лес, но не нашел хижины: ее снесло грязевым потоком. Он счел себя обязанным построить там, где она, по его мнению, находилась, новую хижину: бумаги и стержни от ручек послужили для составления чертежей. Когда он расположился в новой постройке и смотрел на то, как она выглядит, на линии и углы его новой обители, ему показалось очевидным, что нужно смастерить что-то еще, но что? Он не имел понятия. Он пытался придумать, но растерял все свои знания. Иголкой от циркуля он принялся рисовать линии, квадраты, треугольники, кружки, всякую геометрическую пачкотню, которую мог расшифровать только он один, если бы со временем не потерял ключ к нарисованным ребусам.

Он подолгу рассматривал эти фигуры, глядел на них дни и ночи до тех пор, пока они не раскрывали ему возможности глубины и рельефа: дуги и стрелки понемногу превратились в розы ветров, астролябии, крылатые и колючие кубы, но зачем нужны все эти предметы, оставалось неизвестным. Он старался развернуть на пергаментах эллипсы и параболы, хотел исчислить рефракцию в зените, но то, что он чертил, не отбрасывало теней. Тогда он свернул пергаменты и сделал из них подзорную трубу: по ночам он наблюдал за появлением звезд и принялся мастерить лунные часы. Он измерял угловую высоту небесных тел, следил за приближением равноденствия. Потом ел сено. Потом хотел записать на одном валике собственный голос. Потом собирал в трещинах в земле свою мокроту и доводил до кипения. Потом заинтересовался акушерством и принялся чертить кончиком палочки на земле различные стадии беременности. Он путал науку и святость, кухню и алхимию. Он потерял разум.

Он сооружал гигантские и бесполезные механизмы, вырубил почти все деревья в лесу, чтобы построить водяные часы, вычислительные устройства, весы для взвешивания грудных детей; он пускал по спиралевидным рельсам медные конусы, поджигал резиновые предметы. Во время изучения акушерства он подметил, что местная глина очень быстро сохнет и что концом прутика удобно делать насечки, он слепил себе новую маску обезьяны, которую носил по чистой прихоти, и стал в окрестностях настоящей легендой, человеком с онемевшей рукой и обезьяньей маской, его боялись, самые смелые подбирались метров на пятьдесят к его логову.

Истребив лес, он свалил на пустыре груды металлолома, не подумав, что это приманка для молнии. Разразилась гроза, и за ночь все изобретения сгорели. Он снова пустился в путь, скитался без цели, испытывая небывалые лишения.

На пути ему встретился хромой мальчик с повязанной на шее лимонной кожурой, который тащил полную креветок лодку и попросил его открыть ладонь. Артур не стал противиться, но рука его так сильно сжимала кусочки стекла, что теперь в ней ничего не было, словно плоть поглотила их, или же как будто они растворились в поту, тем не менее, посреди ладони сочилась кровавая струйка. С этого дня он более не сжимал руку, но старался спрятать ее от глаз, либо надев перчатку, либо прижимая руку к телу или засовывая ее в карман, и, когда был уверен, что никто его не видит, совал ее в водосточную канаву, а потом она много дней оставалась немытой.

В другой раз ему попалась одноглазая девочка, державшая в левой руке венок из маргариток, а в правой венок из щепок. Она попросила его выбрать, и он получил венок из щепок, который собрался надеть себе на голову, но венок оказался слишком мал, и он вернул его девочке. Вечером его голова раздулась, особенно сильно над глазами, у висков, и даже ниже, возле щек, из остатков бумаги он сделал что-то вроде забрала, но встречавшиеся на пути бродяги говорили ему, что оно в пятнах ржавчины.

В ранней юности у Артура не было особой веры, его занимало кощунство. Чтобы его высекли, он пил прямо из бутылки абсент и взбирался на церковные престолы, попирал ногами алтари, снимал штаны и рвал священные книги, плевал в чаши, кроил себе юбки из священных покровов и танцевал гаитянскую джигу, мечтал отделать юных священников и исповедовался старым в содомии, которой не совершал, ибо, несмотря на все бахвальства, оставался девственником.

В одной из водосточных канав он нашел опасную бритву, и чей-то голос повелел ему немедленно зарезать приходского священника. Священник принял его за нищего, клянчившего на пропитание, служанка отлучилась, и он сам открыл ему дверь: они странным образом были схожи. Как только священник повернулся спиной, Артур прирезал его; уронив бритву, он подхватил тело, из которого потоками лилась кровь, а затем с отвращением отпустил и склонился над бледнеющей, наполовину отрезанной головой: казалось, он смотрится в зеркало. Он раздел священника и облачился в сутану, ополоснув воротник в чистой воде с туалетным мылом. Порывшись в шкафу ризницы, он заметил, что поддельные переплеты Библии представляли собой дарохранительницы, где спрятаны проектор и кинопленки. Он снял картину, чтобы освободить небольшой белый участок стены, на котором могло бы появиться изображение. Выключил свет. Среди замелькавших на стене почти знакомых банальных картин он начал различать фигуры с окружавших его фресок. Внезапно ему показалось, что он видит протяжное биение крыл, растущих прямо из обнаженной спины.

Ноги ангелов отталкивались от мягкого пушистого вещества, в которое они валились, смеясь чистым прозрачным смехом (правда, фильмы оказались без звука). Их лодыжки были оправлены искусным плетением из нежнейших перышек с живота страуса, оно обвивало их до самых бедер, оставляя на виду красивые веретенообразные мышцы. Ногти окрашены ониксовым цветом, а малиновые рты, когда они принимались смеяться, являли взору красивые белоснежные зубы. Туловища с едва заметным рельефом покрывал приятно бередивший ладони золотистый пушок. От любого их движения рождалась музыка. Наконец, члены их были заключены в чехлы из золота или только что выдубленной кожи, откуда они доставали лианы, дабы те брызгали соком и бились об их ягодицы. Тогда они, словно счастливые щенки, заглатывали и нежно вылизывали, покусывали их, приподымали, будто взвешивая, и посасывали, все сильнее вбирая в себя, дабы испить млечного сока. Некоторые даже забавлялись тем, что пропускали их меж округлыми и крепкими ягодицами, они терли их друг другу о лица, касаясь век, и обертывали в длинные светлые кудри, и это вызывало у них восторг.

На следующий день Артур выступил перед теснившейся в церкви толпой с речью:

— То, что сейчас произойдет, вовсе не представление, это истина Сына Божьего.

Двенадцать детей, выбранных из-за светлых волос и цвета глаз, как у тех, что были сняты на вчерашней пленке, босиком и слегка краснея, поднялись в белых одеждах первого причастия с двух сторон алтаря. Органист заиграл торжественную музыку, лившуюся все шире и шире под церковными сводами. Служка принес кувшин, таз и белое полотенце. Встав на колени перед детьми, Артур стал лить на тощие лодыжки воду, ему нравилось, как она струилась меж пальцами, все это заняло некоторое время и начало выводить из терпения последние ряды в толпе, где люди вставали на цыпочки, дабы увидеть, что там творят с их детьми. Артур поднялся и принялся целовать каждого в лоб. Ни разу даже еле заметный смех не нарушил торжественности обряда: может быть, помешала напряженная обстановка. Толпа, словно вода из сифона, моментально вылилась наружу, дети, обувшись, исчезли. Артур, оставшись один, закричал, но этого уже никто не слышал.

В тот же вечер, довольный, что никого не удивили причуды его души, он усложнил все прихотью более странной. Он хотел пересмотреть фильмы, казавшиеся ему божественными, в самых разнообразных местах. Хотел, чтобы ангельские пороки отобразились на голых камнях древних гробниц, на кружеве самого церковного престола, а также на темных песчаных равнинах ночи. Он оборудовал особую систему, дабы подключить проектор к аккумулятору автомобиля, и тогда в его луче начинали мелькать светлячки, и на зыбком непроницаемом экране выметенной ветром ночи самые тривиальные действия походили на спасающий от засухи ливень.