Это происходило в тот неопределенный час, — хотя это был не час как таковой, а лишь краткое мгновение, которое, тем не менее, наполняло собою разум, будоражило его и грозило крахом, — это происходило в то тягостное время между пробуждением и сном, прямо перед падением в яму, когда больше не знаешь, ты ли это или складка на одеяле, или душа животного, или зародыш, или труп, или хрюканье свиньи, или вздох умирающего.

Сновидение тщетно прошло вдоль свода его судьбы, он пошевелил головой, и вся история сразу истаяла, он смог уловить лишь неясный ее обрывок. В этот смутный момент, когда он, весь мокрый, начал падать в водосточную яму и почти поверил, что превратился в душу некой свиньи, он вдруг очнулся в постели.

Не в силах уснуть, он поднялся, накинул рубашку, вдохнул ночной воздух, проверил, в кармане ли рогатка, — была темная, безлюдная ночь, — он шел один, ему стало жарко, и он снял рубашку и нес ее вначале на плече, будто флаг, продвигаясь вперед, с голым торсом, до тех пор, пока не показалась идущая навстречу тень в плаще, тогда он спросил себя, почему тот человек в столь поздний час и в такую жару носит плащ, распутник ли тот или чье-то доверенное лицо, и был ли плащ маскарадным костюмом или же униформой, и из стыдливости, которую не мог объяснить себе сам, снова надел рубашку и не решился обернуться на прохожего, однако успел заметить, что ресницы того были покрыты угольно-черной паклей или куделью, он дошагал до места, где главная городская дорога расширялась, прошел по площади, на которую возвращался каждый вечер, с пращой в кармане, чтобы подстрелить двух-трех скворцов; он прятался в кустах под деревьями, под самыми шумными купами, в которых слышался пронзительный птичий писк, вначале он с жадностью слушал, словно собираясь его впитать, пока не ощущал себя жертвой этого шума, тогда он принимался мстить, поднимал голову, натягивал резинку и стрелял в воздух, в пищащие заросли, ему нравилось смотреть на падающее тельце, которое, казалось, еще летит, чтобы подняться выше в последний раз, но, шелестя перьями, вдруг шлепается на землю; птиц со сломанным клювом или поврежденным камнями оперением, — ибо чучельнику такие не нравились, — он сразу давил, словно уничтожая сына, брата или обреченного друга, взывающего о смерти, — его подошвы по возвращении всегда были перепачканы кровью, — либо решительно кидал птицу в мусорный мешок, но ему нравилось прикасаться к еще трепетавшей птице, брать ее и сжимать в ладони до тех пор, пока не станет ощутим ток ее крови и отрывистые удары сердца, — он испытывал то же удовольствие, что и человек, наедающийся до отвала, — а потом из-за влаги и меняющейся температуры тельца у него возникало крайнее отвращение, очень скоро понуждавшее бросить мертвую птицу в ранец и поднять новый камень, заново скрутить резинку, которая вслед моментально ослабнет; порой, когда он, занимаясь этим отвратительным делом, был пьян, ему мерещилось, что у него в руках струны, и он может извлечь с их помощью новые непривычные звуки, тогда он высокомерно называл себя музыкантом; обычно он не сам набивал сумку и несся с ней к лавке чучельника, у него был подмастерье, забойщик, беспутный ребенок по имени Лапочка; анималист взвешивал птиц, словно засахаренные фрукты, очищал их пинцетами от лишнего сахара, слизи и оплачивал по весу, затем вставлял в птичьи животы лампочки, чтобы изготовить ярмарочные фонарики.

В тот день, когда на заре были подстрелены три неосторожных птицы, Лапочки рядом не оказалось, и он не мог завернуть их, еще трепещущих, в тряпки или осыпать ласками под одежкой, Артур стоял один-одинешенек, — он никогда еще не разглядывал ни одной птицы, — он прикоснулся губами к перьям в том месте у клюва, где все было розовым, куда попал камешек, потом попытался заставить птицу опять взлететь, растягивая ей крылья, подбрасывая ее, но это была всего лишь еще одна жестокая игра. К нему издалека опять подошел мужчина в плаще и хотел предложить денег, но, как только он приблизился, Артур зарычал, словно пес, и плащ, обезумев, бросился в противоположную сторону. Никто не имел права здесь его видеть; в этом месте он обычно должен был прятаться, ибо его профессия была так же незаконна, как и у контрабандистов, — Лапочка еще спал в пожелтевшей постели, его голова лежала на замшелом пятне на подушке, — никто не имел права здесь видеть Артура, но он этим не пользовался, он смотрел на двух подбиравшихся ближе птиц, вспархивавших у самой земли, словно человечки без рук, без ног, от него ускользая; он не был совсем уж мерзавцем, он знал таких, которые занимались и вещами похуже, у которых были крючки, иглы, пинцеты, вырывающие глаза, чтобы делать из них перстни. Тем не менее, он собрал птиц благоговейным движением, которое могло навести на мысль, что он хотел похоронить их, сжечь. Он унес с собой трех обреченных пташек, засунув их в худые карманы, куда обычно клал украденную еду. Отправился спать, убаюкиваемый последними содроганиями птиц у его бедер.

Утром Лапочка зашел в комнату посмотреть, как Артур спит. Он захватил с собой банку мармелада; они за день истребили целый участок сада, взяли напрокат у рыбаков четырехугольные сети и, натянув веревки, перемазали клеем все ветки, до которых было можно дотянуться; однако, птицы упорхнули, а к клею пристала лишь кожа с рук Лапочки. Ему были противны перепачканные кровью набитые карманы не потрудившегося раздеться и вновь уснувшего Артура, — он часто спал, не снимая одежды, — Лапочка подумал, какое у того огромное и даже во время сна сильное, напряженное тело, он вдруг испугался и выбежал прочь.

Накануне дня, когда они столь резко оборвали множество птичьих полетов, дабы потом купить лодку, они не ложились спать, возбужденные приготовлениями, всю ночь жевали зловонные корни, которые аптекарь продавал из-под полы ученикам перед экзаменами, стягивали иголками веревочные петли, чистили их от пыли и развешивали по деревьям, распространяя повсюду запах водорослей, заставивший большинство птиц скрыться; это была жалкая охота, на клей попались лишь самые тусклые экземпляры, таксидермисту они были не нужны, если в оперении не находилось хотя бы одного яркого оттенка.

Артур каждый день ходил поглядеть на лодку, она была некрасивой, тем не менее, он мечтал о ней. Она не так много стоила, была прогнившей, однако, требовалось множество птиц, цветастых и доступных самцов, чтобы купить ее. Он еще не рассказал Лапочке о причине смертоубийств, он лгал, хотел сделать ему сюрприз.

Лапочка жил один, он не мылся, приютившая его бабушка уже не могла подниматься по ступенькам к нему в комнату, — мансарду под крышей, — которую он украсил непроданными трофеями и фотографиями Артура, которые удалось стащить, но Артур ненавидел фотографироваться, поэтому снимков было немного, и Артур всегда отказывался зайти к Лапочке, дверь для него была открыта в любой час дня и ночи, и тот каждый раз повторял это Артуру с диковатым видом, становясь похожим на птицу, а Лапочка знал, как Артур ласков с птицами, стоит только им попасть в его карманы.

Артур, наконец, встал, он не заметил, что заходил Лапочка. Он сразу же пошел к месье Фальконе, чтобы узнать, какой объем могут вместить его холодильники за неделю, он хотел побыстрее купить лодку. Вместе с Лапочкой они снова вымыли сети пресной водой, но сети продолжали источать отгонявший птиц запах водорослей, и они вернули их, сочтя себя разоренными арендой; решено было смастерить гигантские сумки, сшив вместе уйму продуктовых сеток, украденных у чужих матерей и сестер на рынке и освобожденных от картошки на пустыре. Они рискнули истратить последние деньги на покупку нового сорта клея, расхваленного в журнале, и Артур принялся изобретать небывалые ловушки, сделал множество вращающихся рогаток с зарядами из рыболовных крючков, а Лапочка придумал, как его шантажировать, чтобы он их не использовал; Лапочка был пособником губительной нежности.