— Ты уверен, что Сьенфуэгос будет кандидатом, кто тебе это сказал? — спросила я.

— Никто не говорил, просто знаю. Я много чего знаю, а лучше всего знаю своего кума, он отдастся с потрохами первому, кто попросит. Мартин его просил на тысячи ладов и надул, конечно же. Даже заставил воображать себя умным.

Сьенфуэгос был злейшим врагом Андреса, поскольку генерал не мог его тронуть. Не потому что боялся, и не потому, что тот был любимым министром Фито, а лишь из-за того, что Сьенфуэгос был профессиональным обольстителем и завоевал сердце доньи Эрминии, а донья Эрминия, родившая лишь одного Андреса, всегда пыталась найти ему братьев. Давным-давно она выбрала ему в братья Фито, тот даже какое-то время жил у них в доме, и пришла в восторг от улыбки и лести Мартина Сьенфуэгоса.

— Этот парень мне как сын, — сказала донья Эрминия. — Ты должен относиться к нему, как к родному брату, слышишь меня, Андрес Асенсио?

После этого Андрес окончательно перестал доверять сладким речам Сьенфуэгоса и полностью уверился, что тот — его злейший враг, мечтающий совершить переворот.

— Я привела тебе еще одного брата, — продолжала старуха. — И тебе стоило бы лучше о нем позаботиться, Андрес Асенсио, поскольку мне даже кажется, что он очень похож на твоего отца. Ты согласен стать моим новым сыном? — спросила она у Мартина, который слушал ее с большим вниманием, чем речи в парламенте.

— Для меня большая честь быть сыном столь достойной сеньоры, — ответил он, заключив донью Эрминию в объятия и целуя в лоб. Потом он нежно погладил ее по щекам и в довершение ритуала поцеловал обе руки.

Не припоминаю лучшей сцены сыновней любви. Он даже пустил слезу. Даже Андрес, боготворящий старуху, не мог бы сделать ничего подобного.

Из Сакатлана он вернулся сам не свой от ярости. Всю обратную дорогу он обзывал Сьенфуэгоса самозванцем и сукиным сыном — вроде бы в шутку, но я-то знала, что это не так.

— И это моя мать! — сказал он, сидя на кровати. — Ну и братьев мне преподнесла! Ни один ни черта не соображает. Сначала мягкотелый Тюфяк Кампос, а теперь еще сукин сын и мошенник Мартин. Вот ведь моя мать тупица, не понимает, на кого растрачивает улыбочки и поцелуйчики. Хорошо хоть я не унаследовал ее глупость, но Кампосу это удалось, даром что неродной. Достаточно на него взглянуть. Вылитый придурок, любит распустить перья, как павлин, и что-то бормочет о законах. Будто законным путем и вежливостью можно чего-то добиться. А он считает, что для всего нужен закон, даже изобрел такой, чтобы каждый мексиканец научился читать и писать. Думает, будто на этом все проблемы закончатся. Вскоре каждый индеец сможет написать свое имя, название страны и, конечно же, имя любимого президента. Наш Тюфяк просто гений, у него же это на роже написано. А его «братишка» и кандидат Мартин окончательно расправится с тем, что останется от страны. Эта скотина всё пустит с молотка. Очень скоро он исполнит мольбы трех тысяч безработных и продаст их гринго, вот тогда-то они поймут, почем фунт лиха. Он продаст и статую независимости, и могилу президента Хуареса, хоть половину Мехико. Мексиканские сувениры, завернутые в хрустящую бумагу. Всё как нынче принято, и не будем обращать внимания на свинство, глупость и прочую дрянь. Мексика станет другой. Жаль, что я умру, потому что при мне этому козлу в жизни не стать президентом, я бы его победил, несмотря на все его подлости и напыщенный вид. И я бы простил свою мать, этот сукин сын ее обдурил. Простил бы обеих матерей — ту шлюху, что его родила, и тупицу, которая приняла его как сына.

— Оставь эти глупости, что ты якобы умираешь, — сказала я. — Почему бы тебе не послушать доктора Тельеса: принять таблетку и поиграть в покер перед сном?

— Если я сейчас усну, то не смогу спать ночью, буду смотреть в потолок и раздумывать, есть ли кто-нибудь там, наверху.

— В таком случае, мы уходим, — сказал Эспарса.

— Да уж, пора, козлы, — ответил Андрес.

— Отдыхайте, генерал, не пейте кофе или коньяк, не нервничайте. Я вернусь завтра с утра пораньше и посмотрю, как у вас дела.

Мы остались вдвоем. Я присела на край его постели.

— Хочешь еще чаю? — спросила я, протягивая чашку.

Он поднялся, чтобы ее взять, и спросил:

— А ты чего хочешь, Каталина? Будешь флиртовать со Сьенфуэгосом? А кто такой Эфраим Уэрта [15]? И откуда он может знать, что одна твоя грудь плачет от любви и нежности к другой?

— Откуда ты знаешь эти стихи? — спросила я.

— В моем доме нет замков, которые я не смог бы открыть.

— И зачем тебе это?

— Он был другом Вивеса, верно? — спросил Андрес. — Только он плохо тебя знал. У тебя уже давно нет никаких слез — ни в грудях, ни в каком-либо другом месте. Ты даже изобразить их не можешь. А где твоя нежность, Каталина? Вот ведь наивный тип! Неудивительно, что он состоит в коммунистической партии.

Я подошла к окну. Да помирай уже наконец, бормотала я, а он всё говорил и говорил, но в конце концов уснул. Потом я легла рядом.

Через некоторое время он проснулся, положил руку мне между ног и стал меня ласкать. Я открыла глаза, подмигнула ему и сморщила нос.

— Почему бы тебе не встать и не позвать сюда Кабаньяса? — спросил он. — У меня болит нога.

— Может быть, лучше Тельеса? — предложила я.

— Нет, Кабаньяса, Каталина, я не могу терять времени.

Когда пришел Кабаньяс, Андрес уже не чувствовал ног, и язык с трудом ворочался у него во рту.

— Вы принесли оба экземпляра, Кабаньяс? — спросил он, сделав над собой усилие.

— Да, генерал, я все принес.

— Дайте мне оба.

— О чем это ты? — поинтересовалась я.

Он ничего не ответил — лишь поставил на документах подписи зелеными чернилами.

И вскоре умер.

Я позвала детей. Кто-то сообщил Родольфо, и в одиннадцать вечера он приехал. Он вошел — вместе со своим животом, медлительностью и привычкой командовать.

— Мы должны похоронить его в Сакатлане.

— Как скажешь, — ответила я.

— Он так хотел.

— Тогда и я тоже думаю, сеньор президент, что мы должны отвезти его в Сакатлан.

— Спасибо за понимание. Завещание я уже видел.

— Не за что. Надеюсь, всё пройдет хорошо.

— Если у тебя будут проблемы, можешь на меня рассчитывать, — сказал он.

— Надеюсь, что могу на тебя рассчитывать, но не буду иметь проблем.

— Я тебя не понимаю. Он был мне как брат, а ты его жена. Что я могу для тебя сделать?

— Просто не вмешивайся, ничем мне не помогай, и другими вдовами не занимайся. Все получат положенное, но за этим им придется прийти ко мне.

— Какие еще другие вдовы?

— Ты ведь не со своей женой говоришь. Я прекрасно знаю, что за другие вдовы и сколько есть еще детей, которые не живут с нами. Знаю, какие поместья предназначены для одних, а какие дома для других. Знаю, какие предприятия и сколько денег, знаю даже, кому какие предназначены часы и запонки.

Он молча кивнул и вышел, на миг задержавшись возле серого гроба. Попытался изобразить печальную мину, но это никого не могло обмануть.

Мой дом наполнился чужими людьми. Разумеется, их привлекло присутствие в доме Родольфо. Мужчины так и норовили сжать его в объятиях и хлопнуть по спине, женщины пожимали ему руку.

Я стояла по другую сторону гроба, не желая садиться. Всю ночь я пожимала чьи-то руки и обнималась с малознакомыми людьми. Я не плакала, лишь болтала без остановки. Для каждого человека я находила какие-то слова, вспоминала, где мы встречались и когда в последний раз виделись.

В два часа дня Фито прилег отдохнуть. Лусина принесла мне чай. Наконец-то я смогла присесть.

Рядом со мной сел Чеко. В эти минуты он казался почти ребенком.

— Как ты, мама? — спросил он.

— Все хорошо, жизнь моя. А ты?

— Тоже, — ответил он.