— Но кто же из старых захвачен? — бросился к ней Роберт.
— Сачок… Не было ли у него документов? Ведь у него на-днях был Хмурый из Екатеринодара. Проехал в Советскую Россию.
— Сачок? — Шмидт вскочил: — Ребята! А ведь у него скоро должно быть собрание президиума Донкома! Скорей предупреждать! Анна, Роберт, вы, товарищи, — по городу! Я останусь здесь. Все сведения везите ко мне.
Анна в отчаянии заметалась по комнате, выкрикивая:
— Добегались! Но кто же, кто предал?.. Ведь теперь все квартиры, все мы провалены! Нам показаться нельзя на улице!..
Роберт подскочил к ней, уставился страшными глазами и, гипнотизируя ее, звонко отчеканил:
— Нер-р-рвы — в зубы!
Анна, точно отрезвленная ударом, отшатнулась и, повернувшись к Шмидту, заговорила с ним о своем задании.
Один за другим они выбрасывались за калитку и, метнув по сторонам глазами, сгорбившись, широко шагали вдаль. Анна выбежала первой. В синем английском жакете и розовом шарфе. Пробежала к трамвайной остановке. Постояла с минутку — сорвалась, побежала… Вот уже вторая остановка, а она все бежит вдаль. Вдруг остановилась, оглянулась растерянно — и снова побежала.
Остановилась. Дождалась вагона. Поднялась. Подозрительно забегала глазами по лицам пассажиров. Села у открытого окна, облокотившись на раму и уставившись на улицу…
— Барышня, возьмите билет… Что вы, не слышите?.. Я вам говорю… А деньги платить кто будет? — и, получив их, кондуктор недоумевающе отошел.
С визгом и свистом промелькнул мимо встречный трамвай. Анна, вздрогнув, откинулась — по всему телу пробежала колющая боль. Невидящим, мутным взором снова окинула пассажиров трамвая, удивилась: «Чему можно смеяться, о чем говорить? Как это все серо, мелочно. Живут, жуют, жиреют… Зачем?»… — и снова уставилась в окно. — «Провал… Все раскрыто. Как показаться на свою квартиру? Все кончено. Как нелепо… Не успели развернуться. Работы много, а не видно»…
Спрыгнула с трамвая, пробежала и вдруг удивилась: «Когда я сошла с трамвая?.. Да, там, где нужно. Почему так?» — Нервно заметала глазами по сторонам — и побежала.
Вздрогнула, оглянулась: ей почудилось, что ее окликнули.
К ней подбегает девушка. Курсистка. Ася. Хочет сказать что-то, но Анна, вдруг просветлев, энергично, шопотом заговорила:
— Свернем влево… На Пушкинскую. Там пустынно. Что у вас — спокойно?…
— Что с тобой, Анна? Ты, как чужая, стала? Что случилось?
— Тсс… Пройдем на бульвар… У вас все спокойно?
— Да все, все. Говори же, Анна.
— Не волнуйся: люди смотрят. Слушай спокойно… Вчера арестовано… (Ася, я сказала тебе: не волнуйся. Какая ж ты подпольница?..). Идут аресты… Нужно всех предупредить. Скрываться, менять документы, квартиры. Как ваши курсистки?
— Ты же знаешь, что я оттуда ушла, как началась слежка. Кто остался — скажу. Но что за аресты? Расскажи толком. Кто?..
— Ты с кем из организации была связана? Сачка знала?.. Да? Он арестован. Левченко знала? — и он арестован… Затем… Затем… Остальные все — новые. Ты их не знаешь. Предупреди курсисток и вообще всех, с кем имела дело, — и Анна умчалась вдаль.
Прибежала к граверной мастерской — заперта с улицы. Скользнула во двор, дернула дверь мастерской — вошла. Хозяйка — в слезах:
— Вы как сюда? Уходите: он арестован…
Анна было повернулась к двери, но вдруг вспомнив что-то, бросилась к ящику с печатями:
— Обыск был?.. На квартире?.. А здесь не были?.. Хорошо, я заберу печати… Меньше улик у вас будет. Сейчас…
Она схватила со стола газету и, расстелив ее на столике, начала ссыпать на нее пригоршнями печати, штампы. Как изголодавшийся, который набрасывается на еду. В печатях — спасение. Больше, больше печатей!
Завернула, сунула под левую руку — и к двери:
— Деньги пришлем…
Побежала в сторону Дона по Николаевскому переулку. К Леле. Она — почти девочка. Может быть, у нее можно оставить печати.
Железные ворота. Как скоро добежала… Точно невидимкой перебросилась через пространство.
Скользнула во двор. Загрохотала по ступенькам. Позвонила. В двери выросла, как приведение из пустоты, прислуга. В белом переднике. Испуганно отшатнулась. Анна пробежала в дом… — и схватилась за сердце от боли. Оно трепыхалось, точно пойманная птица. В дальней комнате — возня. Кто-то стонал, выкрикивал…
Бросилась к двери бледная. На кровати, обезумев, билась головой седая сморщенная старушка… Мать Лели… Около нее возились женщины с белыми повязками в руках, миской воды, флаконами…
Анна вышла в столовую. Бессильно упала в кресло.
Подошла тихо девочка, которая еще осенью, когда Анна приехала в Ростов жизнерадостная, все пела о цыпленке, который жить хочет. Прижалась к платью Анны, заплакала. Анна взяла ее на колени, — приласкала. Гладит по головке и смотрит в пустоту…
— Вам что нужно, мадам? — ненавидящий острый взгляд.
Анна быстро опустила ребенка, вскочила — и бросилась к двери… «Как стыдно! Погубили!..»
* * *
Шмидт сидел в подвале. Никто, кроме родных, не знал об этом. Из ящиков — лежанка. Тусклый свет через грязное в решетке окошко поодаль.
Грохнула дверь. У двери — растерявшиеся два товарища. Со свету ничего не видят. Шмидт засмеялся, подбежал к ним и, схватив за руки, провел к себе.
— Ничего. Сейчас пройдет. Еще светло покажется. Хорошее убежище? Садитесь на ящики. Как освободились? Да у вас лица в пузырях! Избиты? В контрразведке? Мг-г… в кровь, м-мать…
— Нас отпустили. Левченко и Сачок предатели!
— Знаю. На-днях денег потребовали, да побольше, на выкуп всех арестованных. Мы дали. Они их, мер-рзавцы со шпиками в ресторане прокутили. Теперь ходят под охраной казаков. Наши все попрятались. Вылезти на свет нельзя. А тут еще бабы: но городу бегают, ищут Донком. Будто учреждение какое… Что еще?
— Жена Сачка арестована. Его тоже пытали. И Левченко. Не выдержали, сволочи. Продались. Но кто же выдал? Почему на Сачка навалились? У него был первый обыск после провала…
— Леля там? — перебил Шмидт.
— Это какая? Еврейка, молоденькая, пухленькая?.. Нет, не знаем.
— Она арестована у себя вместе с Марией. Их сперва посадили в арестное помещение, к женщинам. Охрана была слабая. Часовой у двери — и все. Так эта Мария частенько выходила на воздух, будто бы нужде. Высмотрела все, что надо, а ночью, когда часовой уснул, она и ушла. И других звала — не решились. Правда, у нее ботинки на резинках — не слышно, как идет. Вышла — и пошла себе по улице. Вот бой-баба! — и Шмидт рассмеялся. Гости, кривясь от боли и сжав избитые вспухшие губы в сборочку, также засмеялись, пустив дуэтом: «Фу-фу-фу-фу»…
А Шмидт продолжал:
— Так Лели в контрразведке еще нет… Дела, ребята, дрянь. У нас арестовано человек 30. Провал в Новочеркасске. Радио-сводок уж не будем получать. В Таганроге арестовано человек 25. Вот работают, гады! Предупредить никого не успели. Но кто выдал, кто выдал?.. У меня мыслишка про Хмурого. На-днях он проехал. У Сачка был. В Таганрог заезжал. Из Екатеринодара он. Барин в коммунисты затесался. Вот что, ребята. Раз уж вас выпустили, — вы можете легально жить. Но — осторожней. Товарищей надо выручать. Оружие бы достать для дружин! Связь установим с арестованными через курсисток… Если у них не пропала охота работать.
Оба гостя понуро молчали. Худой, бледный нерешительно проговорил:
— Ты бы нам отдых дал, Шмидт. В себя еще не пришли. Знаешь, какие там ужасы в контрразведке. Может, нас для приманки выпустили, чтоб остальных выудить. Потом с нашими мордами. Куда покажешься? Людей смешить?
— Ничего, ребята. Унывать только не надо. Товарищам грозит смерть, выручить их надо. За дело. Начнем с начала. Будем умнее.
* * *
В предвечернем сумраке комнаты, откинувшись к стене, сидит на кушетке Анна. Она нежно пощипывает серебристые струны гитары, и та откликается мягкими ласкающими аккордами. Против, на стуле согнулся Роберт, застенчиво перебирая в руках между коленями фуражку. Он время от времени говорит и, не встречая с ее стороны отклика, еще больше смущается от мысли, что он говорит несуразное, над чем она, видимо, смеется, но из вежливости молчит. Когда звуки гитары тугими волнами разливаются и глушат его слова, он умолкает в ожидании.