Подошли к Туапсе. Обложили. Начался бой. Силы белых в городе — два полка и мелкие части. Силы зеленых, как известно, — отряд красных человек в 300 и тысячи две пленных. Солдаты белых не отбивались, даже, говорят, под замком в казармах сидели, а офицеры лениво постреливали. Бой продолжался день и ночь, потерь не было ни с той, ни с другой стороны, кроме нескольких раненых. Потом все солдаты сдались. И офицеры почти все, человек триста, сдались, предпочли служить Вороновичу, лишь немногие из них ушли в горы.

Таким образом, 24-го февраля Туапсе был взят. Пленных переименовали в зеленых, и набралось их тысяч пять. Крестолюбивые в счет нейдут: те — почетная гвардия Вороновича, тех тысячи две «гарнизовалось по хатам».

Богатые трофеи достались зеленым: одна полевая батарея в 4 орудия — на станции, две — на позиции; батарея «Канэ» из двух дальнобойных орудий — за городом, на Пауке, затем — интендантские склады, 35 миллионов денег.

Коммунисты уже полными хозяевами себя чувствуют, но пока еще знамен своих не разворачивают.

А в Сочи все заседают, мировые вопросы разрешают. Получил Воронович радостную телеграмму — и на с’езд: «Туапсе взят!» Конечно, бурные, несмолкаемые аплодисменты. Прокричали «ура» крестолюбивому крестьянскому доблестному воинству. Делегаты от хат еще горже держатся, голосуют уже не руками, а пальчиками. Воронович опьянел и начал что-то переть насчет молниеносного похода прямо на Москву, да Филипповский его одернул, шепнул, что это — не ново, Деникин уже сходил и вернулся. Сделали на радостях перерыв, чтоб успокоиться, а тут — опять гость. Миноносец английский шатается, будто потерял что.

Воронович собирался открыть заседание с’езда, как его вызвали на экстренное заседание Комитета освобождения. Там его ожидал помощник английского верховного комиссара — Коттон. Цель его приезда — прекратить боевые действия. Воронович, может быть, и сам не прочь, да армия-то где, в чьих руках? — и приходится «фасон давить» по-министерски, чтобы не уронить достоинства. Коттон предлагает не наступать, обещая со стороны Деникина уступки. А Воронович при виде гордых англичан, униженно ожидающих его милости, вспомнил старые обиды и излил их горечь:

— Мы трижды посылали англичанам ноты — не откликнулись. Теперь поздно. Спор уже решается оружием на полях сражений. Не желаем вмешательства иностранцев.

Коттон так потрясен был этими словами, что не посмел вступать в пререкания и пожелал лишь видеть с’езд, чтоб убедиться, не предпочесть ли Деникину молодую республику, выросшую будто-бы на крестьянских дрожжах.

Но едва он появился, едва его вывел Воронович на подмостки и представил с’езду, как запаренные делегаты от хат повскакивали с мест, каждый вспомнил, как он много перенес, сидючи в хате, от плетей, шомполов, подзатыльников и прочих видов воздействия деникинцев — и полезли к гордому англичанину с жалобами. Обступили, вопят, потрясают кулаками у его лица; кто выдергивает из штанов рубаху и указывает следы шомполов на спине, на боках; кто разувается, чтоб показать отмороженные пальцы ног во время сходок под кустами в зимнюю стужу, а некоторые так в пылу возмущения штаны зачем-то сдергивают.

Коттон всем сочувствует, — но выразить не может. Он просит их успокоиться, привести свои костюмы в порядок и выслушать его. Воронович цыкнул на свою фракцию — и она чинно уселась по местам. Коттон предлагает послать в Новороссийск делегатов для переговоров с генералом Кейз о перемирии. Он уверяет, что англичане желают только добра России. Но тут выступил сам Филипповский:

— Прошу генерала дать почтеннейшему с’езду ответ на три вопроса:

а) до каких пор будет продолжаться поддержка Деникина и блокада побережья;

б) когда прекратится вмешательство англичан в русские дела;

в) будет ли препятствовать Англия дипломатическим сношениям и торговле молодой Черноморской республики… с Грузией.

Сразил одним ударом. Коттон начал бессвязно лепетать, что Деникин, это — Россия, что англичане помогают России совершенно бескорыстно, что связь с Грузией вызывает у него грустные мысли и он наведет справки, потом ответит. И ему обещали ответить. Но где встретиться? Коттон очень боится, чтобы Туапсе не взяли, он предлагает встречу на фронте, на двенадцатой версте от Туапсе.

А Воронович весь ходуном ходит от восторга.

— Невозможно. Намечайте севернее Туапсе.

Понимай, значит, что ваши, деникинские владения идут за Туапсе, будто и нет там отрядов Петренко. Что значит — власть. Портит человека, гордыней заражает.

А Коттон понять не может намека, наивно вопрошает:

— Неужели возьмете Туапсе? Суда королевского флота примут участие в его обороне.

— Боюсь, что запоздаете.

Так и сказал: боюсь. Чего испугался, дурак, победы своих войск.

— Английское командование отнесется крайне отрицательно…

— К сожалению… В Туапсе уже вступают.

Что значит — дипломатия: к сожалению, говорит, сволочь этакая, а войско его старается.

Видит Коттон — не туда попал, — и распрощался. Воронович, конечно, заверил, что он всегда и в дальнейшем рад видеть у себя гостей, а Коттон — на миноносец, и поплыл вдоль берега искать что-то потерянное.

Заявился в Туапсе, а там его уже коммунист, комендант города встретил.

Хитрый «подлец», а молодой. Торжественно встретил и торжественно приводил… в Сочи, к Вороновичу.

С’езд же после от’езда гостей продолжал работу. Уселись, очи вставили на сцену. Воронович предложил высокому вниманию почтеннейшего собрания на утверждение телеграмму Совнаркому, и она при бурных протестах большевистской фракции была одобрена и послана. Конец ее был, прямо-таки, вызывающий: «Выражаю уверенность, что ни одна нога советского солдата не вступит на территорию свободного Черноморья». Будто не советские ноги были у солдат его армии.

Потом приступили к обсуждению резолюции по текущему моменту. Она уже обсуждалась накануне на крестьянской фракции, и принята была единогласно, однако для утехи обойденных фронтовиков и рабочих, дали им поговорить. Оставалось только прекратить слововерчение и голоснуть заранее подготовленную резолюцию. Но этот дурак-Филипповский испортил всю игру Вороновича: испугался малочисленных фракций оппозиции и предложил резолюцию, резко отличную от прежней.

Вороновича взорвало такое неслыханное нарушение фракционной дисциплины, он отказался от участия в согласительной комиссии и ушел в штаб, к прямому проводу, успокоить себя радостными сведениями о трофеях и новых победах его армии. Когда он вернулся, Филипповский уже бесповоротно сел в лужу, допустив провести на с’езде резолюцию без обидных для большевиков мест.

Следующие заседания с’езда проходили вяло. Фронтовики выехали в Туапсе, где коммунисты готовились к захвату власти.

Воронович в восторге: допек-таки, выкурил их, теперь остается главное: переизбрать комитет. И здесь получил Воронович блестящую победу: фракции рабочих и фронтовиков не провели своих кандидатов. Торжественно закрылся с’езд, торжественно раз’ехались по домам крестолюбивые дезертиры, а на фронте солдаты совсем отбились от рук.

Дошли до Вороновича сведения, что в Туапсе идут грабежи складов, и натравливают солдат на эти грабежи большевики; что офицеров пленных расстреливают, что, наконец, его карьера министерская просится в архивное дело Керенского.

Выслал он туда спешна свою почетную гвардию, три роты крестьянские, — обезоружить, навести порядок, заставить подчиниться железной воле вождя. И сам вслед поехал.

А большевики ему рады, поклоны перед ним размахивают: одни в одно ухо, другие в другое — подсказывают, все что нужно докладывают. Провожали его еще сердечней; комендант, насмешник, даже ручку подал, подсадил его на катер. И растаял, размяк Воронович, уехал в свою виллу, и занялся организацией волостных управлений в Сочинском округе. Надо же пример дать для других крестьян, чтобы все видели его порядки, все восторгались и себе пожелали того же.