Майору полиции сухая жара напоминала, как всегда, Судан, откуда его перевели в Палестину всего несколько месяцев назад. Но насколько там все было проще! С любопытством и знанием дела он рассматривал вырытые этими еврейчиками блиндажи и траншеи. Обосновываться здесь в такой момент — довольно смелая затея с их стороны, и если правда, что на горизонте появилась банда Фаузи, им предстоит горячее время. Откровенно говоря, двенадцать винтовок, которые им позволено иметь, — это не слишком много. Но конечно, у них есть эта чертова Хагана с ее нелегальным вооружением. Как бы то ни было, они предупреждены, и если им хочется разыгрывать смельчаков и настаивать на своем праве на этот несчастный холм, как Шейлок настаивал на фунте мяса, — что ж, им же хуже. А что касается Фаузи и его банды, то это, слава Богу, забота армии.
— Посмотрите, — вскричала миссис Ньютон, возбужденно указывая на Шимона, погруженного в газету. — Смотрите, он действительно читает справа налево! Как забавно!
Эти слова были первым, что она произнесла с тех пор, как вышла из машины. Голос миссис Ньютон прозвучал резко и громко. Шимон медленно опустил газету. Майор оглянулся, и его голубые слегка навыкате глаза внезапно встретили взгляд горящих черных глаз, полных такой спокойной и сосредоточенной ненависти, что майор испытал нечто вроде удара током. В растерянности смотрел он на сидящего спиной к бараку худощавого молодого человека с темным, суровым лицом и фанатическим блеском в глазах. Майор отвел взгляд.
— Господи, — шепнул он Ньютону, — этот парень смотрит на нас как волк.
У майора мелькнула мысль, что он встречал его раньше, при сходных обстоятельствах, и так же незаслуженно был награжден таким же мерзким взглядом. «Глупости, — пробормотал майор, двинувшись дальше рядом с миссис Ньютон. — Но что за страна, Боже милостивый, как будто каждый перенес солнечный удар!».
В 1230 свисток Реувена возвестил о конце перерыва, и из узких полос тени за палашами и бараками появились работники, с трудом поднявшиеся на ноги и пошатывающиеся от усталости. Официальные гости вскоре уехали. Пожимая руки Реувену и Бауману, майор выразил искренним и слегка смущенным тоном надежду, что все обойдется благополучно.
— Мы разделяем ваши надежды, — ответил Реувен, улыбаясь с легким сарказмом, — тем более, что научены рассчитывать только на себя.
Майор промолчал и резко хлопнул дверцей машины. Они медленно поехали вниз по новой дороге. Гости, приехавшие со второй машиной, решили задержаться и уехать перед закатом.
Метьюсу удалось избавиться от «Гликштейна и Компании», как он окрестил их про себя. Они были заняты оживленной беседой на иврите со старым Вабашем. Ограда из колючей проволоки была почти готова, как и пять блиндажей, но соединяющие их траншеи были местами слишком мелки, и блестящие от пота лица людей, занятых их рытьем, — в основном, молодых и крепких сабр, — становились все упрямей и мрачней. Зато плотники, прибивающие фанерные переборки в столовом и жилом бараках, бодро насвистывали. Так же бодро были настроены ребята, которые стучали молотками, прибивая на крыше рейки. Бараки стояли под углом друг к другу и вместе со сторожевой вышкой образовали площадку в центре лагеря. Внешние стены бараков были укреплены деревянным частоколом, пространство между частоколом и стенами засыпано гравием, но только до половины: с гравием получилась задержка — при расчетах его количества допустили ошибку, к тому же один из грузовиков, подвозивших гравий, сломался. Об этом сообщили в Ган-Тамар, но едва ли дополнительный груз успеет прибыть до заката. К удивлению Метьюса, никто, казалось, об этом не беспокоился.
В центре площадки под защитой вышки и двух бараков стояли три палатки. В стороне, возле колючей проволоки, были дощатые уборные, разделенные надвое перегородками. Чуть поодаль шла работа по установке труб для душа, также огражденного досками, но пока без внутренней перегородки — обстоятельство, взятое Метьюсом на заметку. Он удивился также, почему эти люди беспокоятся о душе, когда еще не вырыты траншеи. Правда, на траншеях работало столько народу, сколько позволяло место, но все же…
Молодой человек в черной курке улыбнулся ему с площадки сторожевой вышки, и Метьюс полез вверх, с трудом поднимая свое тяжелое тело по лестнице, ступеньки которой слишком далеко отступали одна от другой. Даже от этого небольшого усилия он сразу же вспотел, кровь застучала в висках, и он еще больше зауважал этих ребят, которые работали с самого восхода и которым суждено было жить и трудиться в этом Богом забытом месте до конца дней, если, конечно, их отсюда не вышибут.
— Почему вы не снимете эту вашу чертову куртку? — спросил он, пыхтя, когда добрался до площадки. — У вас что — лихорадка?
— Неважно, — ответил Бауман с широкой улыбкой. Метьюс решил, что для Баумана его кожаная куртка — что-то вроде военной формы, символ авторитета офицера их знаменитой нелегальной Хаганы.
Внизу, у основания башни, «Гликштейн и Компания» все еще оживленно беседовали со стариком Вабашем. Опирающийся на лопату, как на посох, он еще больше, чем всегда, напоминал библейского патриарха.
— Что он говорит? — спросил Метьюс.
— Его беспокоят крыши, — ответил Бауман. — Он хотел бы, чтобы с ними уже покончили. По оттоманским законам дом с готовой крышей никто не имеет права снести, даже если он построен без разрешения владельца земли.
— Разве закон этот действует?
— Нет.
— Какой же в этом смысл?
— Во времена Вабаша он действовал. В этой стране традиции живут долго, как кошки.
— Вы думаете, арабам важно, есть у домов крыши или нет?
— Арабам неважно. Но Вабашу важно, — ответил Бауман, снова широко улыбнувшись.
Метьюс оглянулся по сторонам, на бесплодные волнообразные холмы под закатным небом, на тихий, вечный пейзаж. Потом с чувством сожаления оглядел беспорядочную суету лагеря. Двадцатью метрами ниже разгружали последнюю машину: шифер для крыш и мотки колючей проволоки, нужной для ограды. Люди спешили и слегка нервничали. Возясь с колючей проволокой, некоторые ободрали руки и даже не заметили этого. Дина в шортах цвета хаки, в голубой открытой блузке, сгружала шифер. Время от времени она подносила ко рту ободранные ладони и машинально слизывала кровь. Ее залитое потом лицо светилось на солнце металлическим блеском, пышные каштановые волосы разметались по плечам. Бауман тоже смотрел на Дину.
— Девочка что надо, — заметил Метьюс. — Чья она жена, то есть, с кем она живет? — поправился он.
— Ни с кем, — ответил Бауман.
— Но большинство ведь — живут? — с усилием спросил Метьюс. Ему было противно совать нос в чужую личную жизнь, но такая уж у него работа, он должен выяснить обычаи и нравы поселенцев.
— Большинство — да, — коротко ответил Бауман.
— Вы, конечно, рады послать меня к черту, но я хотел бы получить полную информацию.
— Куда же точнее, — усмехнулся Бауман. Затем, чтобы не показаться невежливым он объяснил: — Дина особый случай. Она из Центральной Европы. Не выбралась вовремя. Что-то с ней сделали, и она еще не совсем от этого оправилась.
Он замолчал, машинально потирая щеку. Метьюс больше не расспрашивал. Бауман был одновременно и откровенен и сдержан. Все эти молодые люди были такими. Когда говорили, высказывались начистоту, но если замолкали, то баста. Ничем их не расшевелить.
Тем временем группа под башней рассосалась: Гликштейн с Вабашом залезли в траншею и, размахивая руками и увязая в земле, что-то объясняли друг другу. Винтер исчез, но вскоре Метьюс обнаружил его: тот болтался между небом и землей, одной рукой держался за крышу, а другой забивая в балки гвозди.
— Да он сейчас свалится! — вскрикнул Метьюс.
— Винтер свое дело знает. До того, как стать партийным боссом и членом экзекутивы, он был тель-авивским кровельщиком.
— А Гликштейн?
— Этот — в политическом отделе… — Бауман опять замолчал на полуслове и поднял к глазам бинокль. С холма напротив сигналили. Метьюс почувствовал, что он здесь лишний и спустился вниз. Побродив туда-сюда без особой цели, он наконец остановился у траншеи. Парни так же угрюмо и молча работали, как и час назад. Симпатичная толстушка Даша подавала им холодную воду, черпая кружкой из арабского глиняного кувшина. Остатками воды они смачивали носовые платки, которыми покрывали голову. Пот и грязь размазаны по лицам, сухие губы потрескались. Роют и копают, как автоматы.
