... Сейчас - лучшая иерусалимская пора. Начало весны, - прямо по Пришвину: весна света. Все в ее власти: мягкое небо с редкими облачками, зеленеющие склоны горок, розы в цвету; а дома уютно и тепло, потому что дом с центральным отоплением.

Люся ездит двумя автобусами в университет, где работает в физической лаборатории, зарплата - около семи тысяч и приятные люди: доктора наук из разных стран.

Если выставка даст материальный результат, то я смогу оборудовать мастерскую и купить материал, если нет, то потребуется где-то зашибить деньгу. Кстати, совет Марка пригласить представителей какого-либо американского фонда - несбыточен. Как уверяет Саша Воронель, здесь знакомы только с легендами, а живых людей и не видывали. Можно взять большую ссуду у местных благодетелей, но это может затруднить выезд, а мы об этом подумываем, хотя наше теперешнее самочувствие несравнимо с тем, что было здесь прежде, и в Аршахе. Я даже квартиру выкрасил самым веселым образом.

Специалисты, смотревшие мои камни, уверяют в успехе, но, покупателей, говорят, будет мало, поскольку оценивают вещи высоко, мол, они по карману Европе или Америке. Что ж, поживем - увидим.

Всем желаем счастья в Новом Году!

3 февраля 1979

Иерусалим

Дорогие мои! Камни держат за горло. Стоит уже десяток здешних, вырубленных в эти два месяца, и среди них - два торса и один мрамор, действительно принципиально новых, обещающих совершенно необозримые возможности в форме. Меня же все более удивляет, как странно и естественно возникает двуликость и бесконечный диапазон промежуточных состояний. Видимо, расширяется моя способность бессознательно выявлять некие, еще неосознанные возможности моего приема. Все смелее двигаюсь внутрь материала в самом буквальном смысле, подчиняясь логике формы...

... И вновь вынужденный перерыв. Пришел Яков, завели минибус, - я взялся обучить вождению Якова и его жену Любу, наших предшественников по Аршаху. С Яковом и Любой все более сближаемся. Они - не только сердечные, тактичные люди, прежде всего - наша общность. Это общность судеб так называемых "смешанных семей". При всем благополучии жизни понимающих, что жизнь в условиях официальной теократии, хотя и житейски возможна, но принципиально продолжает ту, что, казалось, осталась позади навсегда.

Мне легче несравненно, нежели Якову, с той минуты, как я ушел в камни. Вот и сейчас я сосредоточен на их новой для меня разновидности - масках. Две первые получились как бы сами по себе. Размышления мои о возможностях формы протекают в самом процессе работы. Размышлял же я о том, что может предстать глазу, если гипертрофировать прием, изымая из материала все возможное. Сами собой получились символические конструкции, проще говоря - маски. Чувству они говорят на редкость много, несмотря на откровенную абсолютизацию формы. Я вижу в них дремучих русских кондовых водяных, леших, вурдалаков, домовых и т.д. Но эти маски требуют раскраски, что для меня самое трудное. Мое чувство цвета катастрофически уступает чувству объема и пространства. Жаль, но сделать тут уж ничего нельзя, вот почему я должен работать в твердом природном камне, и, прежде всего - в мраморе. Но пока с ним скверно: привозной дорог, местный же - поделочный. Впрочем, серьезных попыток найти мрамор не было, еще не кончились возможности того материала, которым располагаю.

Меня радует то, что и без мрамора торсы получилисть в негативном пространстве. Первый - в симметрии, второй - винтом. В них странное единство аскетизма и чувственности, они действительно женственны, пластичны и музыкальны. Когда рубил их, сердце частенько замирало от страха, словно балансировал под куполом цирка: вот, вот расшибусь в лепешку. Как только вырублю из мрамора торсы и портретные композиции, можно считать, что будет выбор для первой официальной экспозиции.

Честно говоря, я уже сбился со счета, вероятно, есть около сорока вещей, хотя мне не хотелось бы этот термин пользовать. В этом мире вещественность обозначает нечто иное, нежели в России. Понятие вещи столь несимпатично моему сознанию, что, назвав так свой камень, я как бы объявляю его некую стоимость на рынке. Так оно, собственно, происходит, и мне не избежать этой участи, более того, самое страшное, по общему представлению, если в ответ на предложение не возникает спрос.

И все же мне хотелось бы сохранить свое отношение к камням как к предметам не столько материального, сколь духовного измерения.

Впрочем, выставка заставит заняться внешней стороной: придумывать композиции, плинты, резать, шлифовать, полировать, и всякой другой чертовщиной. Пока же я всячески ухожу от всего, что не работает самым прямым образом на мою пластическую задачу.

23 февраля 1979

Иерусалим

Дорогие, терзаюсь!

Каюсь, ужасаюсь бессердечию своему! Мои камни - оправдание ли они? Только они могут лечь на чашу весов. Твердый, твердейший камень иерусалимский, да мрамор взяли в плен меня, я в их власти.

Но вот вчера чаевничали с нашей Светой, и речь шла о том, что может случиться от происходящего в стране. И прошиб меня страх, утром заставил сесть за машинку. Только от одной мысли, что этот маленький ковчег, как выразился Миша Брусиловский, в котором мы все сидим, может оказаться неуправляемым, стынет кровь. Идет по телеку всякая хроника, не надо знать языки - жуть.

... А тут сейчас утро, умытое дождиком и обогретое солнышком. Перед окном - гористая Иудейская пустыня до самого Мертвого моря обрядилась в зелень, хотя нынче дождей почти не было. Но много ли надо колючке? Кинерет не наполнился, страна в тревоге.

Готовы еще три мрамора. Последняя работа не столько уж скульптурная, сколь ювелирная: печатка с двумя мордами, старцем и сфинксом, величиной в спичечную коробку. Четыре дня на прошлой неделе покоился этот осколок антика в моей ладони: он был с трещинкой, и я скоблил в глубину. Надо сказать, что возникла не только чисто пространственная глубина, но и та, ради которой елозишь по камню и глотаешь пыль: духовная, эстетическая.

Слава Богу, появились и противники камней как вещей, пронизанных, как они формулируют, мыслью в завершенной логичной форме. И, действительно, окончательное прослеживание формы, когда, собственно, и выявляется, и начинает все более крепнуть то непонятное и неуловимое, что заставляет жить камень, и есть мне цена за труд. За пределами этой странной и неотторжимой от меня цены, все - тлен. Все менее волнует выставка, какая цена будет на рынке, и будет ли? Конечно, хорошо бы жить безбедно, и, скажем, иметь второй дом с мастерской в Афинах, чтобы не глотать пыль. Но есть сегодня тот достаток и покой, которому я счастлив, уже сегодня есть награда.

Мои молитвы только о нашем ковчеге.

23 марта 1979

Иерусалим

Дорогие, вновь полуторамесячный перерыв в моих неотправленные письмах. И вот сегодня, не имея сил для камня, сел за машинку. Хамсин. Я разбит насквозь. Хамсин с каждым годом все более изнуряет физически, по пути истоптав душу...

Впрочем, второе с еще большим успехом осуществляют мои соотечественники-еврейцы. Надо держаться, не впервой, говорю себе. Но приходит хамсин, как приходит истина, серая расплавленная мгла. Можно закрыть глаза, можно двигаться, можно заставить себя рубить камень, только неясно, зачем. Стоят мои камни, почти законченные: без названия, почти мистические, вполне негативные. Зачем? Говорят, ткань обезвоживается. Возможно, но чувствительнее обезволивание, обесценивание.

Суббота 24 прошла так, что, отбив одно слово, не смог продолжить. Были гости: Валентина привезла фотоальбом с живописи Брусиловского. Прикатили их Хайфы родственники. К тому времени хамсин поломался...