И это Он, тот самый, кого традиция изображает смиренным, гармоничным утешителем, а ОН - чудовищно одинокий, просит: будьте рядом, не дрыхните, я в страхе смертельном. Он, такой всегда отрешенный "...и начал УЖАСАТЬСЯ И ТОСКОВАТЬ". А как отчаянно мучается от собственной слабости и противоречивости, ПРОНЕСИ! и рядом - ЧЕГО ТЫ... всего несколько строчек, и как не бывало сникшего настроения.

12 апреля 1978

Первый день пасхальных каникул и последняя декада нашего первого трехлетия - олимовского. Скоро мы - ватиким, ватики, т.е. старожилы. Кто-то точно уловил этот срок обживания. Позади страхи и смятение, неясность в приложении сил и знаний без языка, неопределенность материального положения.

К счастью, так случилось, что сегодня у нас свое место в жизни: интересная работа, свободное творчество; здоровые, веселые дети, доброжелательные люди здесь, и постоянно навещающие нас милейшие знакомые и родственники. С 30 марта мы - полноправные члены мошава, приняты были на общем собрании тайным голосованием единогласно. А поскольку закончился финансовый год, получили свою долю дохода - 22500 лир. Уже успели купить кухонный комбайн, пылесос, а главное - стереосистему, не говоря о куче всякого барахла детям и себе.

13 апреля

Вчера и сегодня, пока я рубил своего Учителя, сын все любопытничал: кто этот человек? Я отвечал: - Тот, кто сказал: душа Моя скорбит смертельно... И звали Его - Учитель. - Это что - фамилия? - Можно и так считать. Есть и такая, и даже весьма распространенная еврейская фамилия. Только случилось так, что люди с такой фамилией могут быть евреями, а тем, кто вошел в семью Учителя, закон запрещает быть евреем. Запрещать-то запрещает, только я сам знаю людей в высшем смысле безупречных, и разрешающих себе быть евреями...

Интерес сына был не случаен. Камень пошел сразу. Я работал топором, дивясь как чуду тому, что даже в самых общих чертах уже чувствительна была материя, совсем несхожая с той, из которой я только что вырубил "Моисея", словно структура камня преображается настолько, что сама начинает повелевать формой, в которую затем переходит камень, предопределяя логику пластики. И вот уже четыре дня работы над камнем позади. Лик, не в пример своему прообразу, оказался весьма своенравным...

22 апреля 1978

Пасха. Точнее, была вчера, совпав с нашим трехлетием, что и отметили двумя событиями: первой рыбалкой на Кинерете и вечерним столом с друзьями.

24 апреля 1978

Понедельник, утро. Грохочет гром, мигает свет, в темени грозовой хлещет ливень, и все это наполнено одним словом: Пасха! Потому что на Пасху непременно дождь. Последний Дождь! За Пасхой Господь благословляет людей утренней и вечерней росой, другой раз столь обильной, в ладонь толщиной, - дождя не надо... А сейчас дрожит наш караван, стучит и грохочет, весь во власти стихии... Еще вчера к вечеру пришел хамсин, и все вокруг исчезло, точнее, отгородилось стеной пыли. В Иерусалиме, помнится, это состояние пугало, словно предзнаменование конца света. Здесь же, над Галилейским морем, в сени гор Галилейских, а не тех, грозных, - Иудейских, ничто не может напугать. Уже отгрохотала гроза, и только мирно шелестит легкий дождик. Над Галилеей уже светло, только за моей спиной, над Голанами, иссиня-темно. Вот почему в это утро я за машинкой. Вот почему два последних камня стоят сейчас, словно в саванах, в белых полиэтиленах: "Моисей" и "Иисус". Теперь самая трудная пора. Два камня впервые надо соединить воедино, ведь все предыдущие пары рублены были из одного куска. Сложность та, что в самих камнях-блоках для стыковки осталось мало, точнее, почти не осталось переходного, нейтрального, вещества...

10 июня 1978

Вот и заработала машинка после более чем месячного антракта. Поначалу антракт начался по занятости камнями и сменившемуся режиму: похерились долгие вечера с телевизором и машинкой. Затем была череда хамсинов с невозможностью что-либо делать в караване. На воле, за караваном, да в тени эвкалиптов, еще возможно было тесать камни, но так себе, без азарта и озарений. Вот и результат: "Хмырь" - отвратная рожа, казенная морденция, без всяких симпатий, этакий пластический собрат чеховскому "человеку в футляре". Догадываюсь, что Антон Павлович писал своего Хмыря не в лучшую пору.

Но зато перед тем шли камни один за другим, одним махом, в два-три часа рубленые. Сразу же вслед отъехавшему Марку сработался "Диссидент", в котором впервые выявился новый элемент: конкретный портретный признак. Здесь это - характерное напряжение скул Алесандра Савича. Ни на йоту более. Сохраняется метафоричность образа, типажа, и одновременно возникает та узнаваемость, для взгляда пристального и образованного, без которой почти невозможно персонифицировать объект, тем более в скульптуре. Узнавание, как я понимаю, благоприятно для первичного контакта, следовательно, и взаимопонимания.

На следующий день вырубился "Никола" с весьма, поначалу, ощутимой улыбочкой президента Картера. Теперь она едва ощутима. Затем - "Пророк", с энергичным движением Овсея Гельмана, затем - "Мужик", в котором намешались и Лев Толстой, и Николай Чесноков, и Юрка Морозов. Вероятно, назову этот камень "Чеснок". Затем - "Эмигрант-Прямик", с намеком на Марка.

А сегодня, не выпуская топора, сработал отличный камень "Богоматерь Толгская" по мотивам известной Ярославской иконы. Впервые в отрицательной кривизне возник не драматический, а лирический, нежный образ. Это я сделал сам себе подарок к сегодняшнему своему дню рождения. А поскольку сегодня и день рождения моего брата Романа, то этот камень я посвящаю ему.

Дорогой брат! Вот стоит на моем скульптурном дворике, за тридевять земель от тебя, Богородица, и думает свою извечную думу об участи детей своих человеческих, о твоей же отныне прежде всего. И молится за всех нас, рассеянных по земле, дабы не были мы распяты ни крестом, ни пошлостью. Вот пришлю тебе фотографию, и ты поймешь, почему я сразу полюбил этот камень, словно и не сработанный руками, а возникший сам по себе, до того удивительно явление человеческого образа из камня!

Так я вернулся к "русскому циклу". В нем я вижу некоторые новые возможности, и все новые камни - вполне тому подтверждение. К "библейскому" вернусь не ранее, чем потребность в том перешибет мою родную русскую тему. Я знаю, это произойдет по вполне осязаемой причине, здесь все библейское изначала: Галилийское море, Галилейская земля, Галилейское небо. Для меня это не просто звуки волшебной силы. Десятки листов бумаги перевел я описаниями этих мест, правда, моему теперешнему другу, поэту Анри Волохонскому, это удается много лучше.

Если в Иерусалиме я постоянно был пронзаем высочайшим напряжением от того, что там, в единственной точке, где небо смыкается с землей, есть только плен, и ты счастлив, даже тому, что ты безымянный зритель; то здесь, в Галилее, я - свободен, как может быть только свободен человек на земле.

18 августа 1978

Аршах Галилейский

... Возвращаясь из Цфата на нашей машине, мы потихоньку падали с километровой высоты. Машина тормозилась двигателем без газа, непрестанные повороты обнаруживали все новые стороны библейского ландшафта, от которых замирало сердце и возбуждалась память. Как на ладони открывалась панорама Галилеи и Голан в голубой дымке. Сверху виден был и наш Аршах на окраине Альмагора, вблизи устья Иордана.