А разве ты не считаешь, что мое Предназначение больше, чем ты… или чем я… или чем мы оба?..

Нет. И не будем больше говорить об этом…

Виконт, я ведь только хочу разобраться… я хочу понять…

Не надо, сказал Виконт раздраженно. Не надо. Есть вещи, которые лучше знать, чем понимать. «Я вспоминаю солнце… и вотще стремлюсь забыть, что тайна некрасива». Тайна – некрасива, мой Стак. Тайна – всегда некрасива…

Он очнулся и сразу же попытался сесть, но Иван придержал его за плечо:

– Подождите. Не торопитесь… Голова закружится… – Иван говорил очень тихо и все время озирался – странными вздрагивающими движениями дикого животного, ожидающего нападения.

Он не стал спорить. Он чувствовал себя неважно. Подниматься не хотелось, хотелось перевернуться на бочок, завести глаза и подремать. Минуточек шестьсот. Он чувствовал себя не больным даже, а вконец усталым и разбитым, словно ящики грузил. Но лежать было неудобно. И почему-то было трудно и жарко дышать. И голове было жарко. И все лицо – особенно лоб и рот – стягивало что-то, да так, что кожа съеживалась, будто усыхала.

Он поднял руку и потрогал.

Волосы. Грубая незнакомая пакля под носом. Грязная сальная пакля на голове. И запахло вдруг – паклей.

– Какого черта?.. – проговорил он и попытался эту паклю сорвать… отодрать… Мерзко же, гадость какая-то, зачем? Но пакля оказалась приклеена и – основательно.

Иван перестал озираться и уставился на него. В его бешеных блестящих глазках промелькнул смех.

– Ну и видик у вас, – проговорил он, напряженно улыбаясь. – Не знал бы – ни за что не узнал бы.

– Какого черта? Зачем?

– Не знаю. По-моему, этот ваш генерал совсем сдурел от страха. Он вам параморфина закатал в капельницу. Я не уследил сначала, а потом смотрю…

– Зачем? Зачем, черт его побери?

Он все-таки сел – заставил себя – и огляделся сквозь подступившую тут же дурноту. Вокруг была сумрачная большая палата с низким потолком и рассеянным светом, попавшим сюда неизвестно откуда и неизвестно каким образом. Высокие, аккуратно застеленные кровати-каталки вдоль дальней стены. На одной из этих каталок – неподвижное тело: острый, задранный подбородок, голые ступни из-под одеяла…

Он снова попытался отодрать фальшивые свои усы, и у него снова ничего не получилось – только слезы из глаз брызнули. На сон все это похоже уже не было, на бред – тем более. Это было похоже на абсурдистскую пьесу, какую ему всегда хотелось написать. Сейчас вот откроется дверь, и войдет средневековый рыцарь в валенках с калошами… Все было до такой степени нелепо, что даже страх куда-то испарился. «Нет страха, ибо абсурдно»…

Впрочем, страх был. Он просто еще не проснулся окончательно. Он пока еще оставался там – в бараке с развешанным мокрым бельем, где было понято нечто более страшное, нежели абсурдность жизни.

– Который час?

– Пять сорок две.

– Кронид должен быть вот-вот.

– Не «вот-вот», а может быть, еще только через час. И вообще, на него надежды мало. Его подстерегут и не пропустят. А будет прорываться – уничтожат…

Оба говорили быстро и деловито, понимая друг друга с полуслова, и он вдруг подумал, что оба они, хоть не сговаривались, но уже определили для себя свое положение. Ничего не зная о нем. Ничего не понимая. Не разбираясь и даже не пытаясь разобраться. Инстинктивно. Как загнанные животные. Было ясно: дело – дрянь; надо вырываться отсюда немедля; силой; добром не выпустят; слабая надежда – на Кронида…

– Что с Майклом?

– Не знаю. Мне туда пробиться не удалось. Тут везде патрули, как на военной базе. Надо уходить отсюда, Стас Зиновьевич. Вы – как?

– Удовлетворительно, – ответил он, прислушиваясь к зудению в висках… и в правом ухе… и к буханью перевозбужденного сердца… и к тошноте, накатывающей после каждой экстрасистолы… Потом он спустил ноги с постели. Кровать-каталка была высокая, ноги не доставали до полу. Выяснилось тут же, что на нем – фланелевые кальсоны… портки – грязно-сиреневого цвета. Самораспахивающаяся ширинка без пуговиц. Рубаха с завязочками у воротника. Серая. Но чистая. И грязно-сиреневая пижамная куртка на спинке кровати.

– Ч-черт. Куда я пойду в таком виде? Где мои шмотки, ты не знаешь?

Иван ответил – медленно, словно подбирая слова:

– Я знаю, где ваши шмотки. Но туда теперь мне не прорваться. Они там меня ищут. Лучше мне там не показываться.

– Ты что-нибудь натворил?

– Да. Они меня ищут. Давайте уходить, Стас Зиновьевич. Потихонечку. В другую сторону. Где они меня не ищут.

Он смотрел на Ивана, борясь с сильнейшим желанием устроить допрос с пристрастием, и немедленно. На Иване почему-то был маск-комбинезон цвета осеннего листа. На макушке – десантный малиновый берет. Правая щека расцарапана, и глубокий порез сочился – на тыльной стороне левой ладони…

А у себя на ногах он вдруг обнаружил – тапочки. Черные, без задников. Основательно стоптанные. Он, оказывается, лежал под одеялом в тапочках… Абсурд нарастал. Абсурд уже громоздился на абсурд. Было несколько вариантов: как все объяснить и что делать дальше. Ни один из них никуда не годился. Каждый был сейчас – опасной потерей темпа. Нельзя разбираться, находясь в окружении. Нельзя ставить условия, находясь под шахом. Этот ополоумевший генерал явно приготовился идти ва-банк. Он не намерен разбираться, и торговаться ему – поздно… Ивана пришибут из автомата (слишком уж он шустрый), а меня напичкают химией – впредь до рассмотрения. Вот и вся будет разборка… Надо уходить отсюда, а уже потом диктовать условия или хотя бы задавать вопросы. Беда в том, однако, что и генерал это тоже понимает и так же хорошо.

– Ты знаешь, как уйти?

– Да.

– Откуда?

– Времени зря не терял.

– Учти, я не умею быть невидимым. Из меня ниндзя – никакой.

– А вам и не понадобится. Вы – больной человек. Идете себе в сортир.

– А если кто-нибудь встретится?

– Идите себе дальше, а я его уговорю.

Он глубоко вздохнул перед предстоящим усилием и, задерживая дыхание, слез с кровати. Ноги – держали. Звон в ухе прекратился, только сердце продолжало бухать и подскакивать, как плохо отрегулированный движок.