Я почему-то двинулся в противоположном направлении — сам не знаю почему. Мы еще несколько раз останавливались (причем на удивление одновременно), чтобы помахать друг другу рукой. Потом она окончательно исчезла за поворотом.
Было грустно и одиноко. Присев на ступени библиотеки, я стал изучать содержимое карманов. Семьдесят с лишним долларов, пистолет и слайд. Сейчас он показался мне бессмысленным куском целлулоида. Я смял его и швырнул вместе с конвертом в стоявшую рядом урну. Концерт окончился, выходившие из распахнутых дверей люди осторожно обходили меня, оборачиваясь и поглядывая искоса в мою сторону. Я лежал, запрокинув голову назад так, что затылок касался следующей ступени. Глядя на опустевшее, перевернутое здание библиотеки, думал, что воспоминания о ней будут вызывать у меня боль еще долгие годы.
На 11-й улице я нашел небольшую, с виду достаточно чистую, гостиницу. Сунув пистолет под подушку, поскорей разделся и залез под одеяло. Сначала думал заказать «девочку», но не знал, как это делается, только слышал, как хвастали сверстники и видел в кино; да и потом, откровенно говоря, стеснялся. Вместо этого стал мечтать о ней. Эти мечты напомнили мне о подаренном пистолете. Я вытащил его из-под подушки и принялся рассматривать. Маленький рычажок был, несомненно, предохранителем — это я знал по ковбойским фильмам. В рукоятке была полная обойма патронов. Почему-то страшно захотелось пострелять, но выстрелы наверняка переполошат всю гостиницу. Что бы такое сделать? Я не находил себе места, запах ее духов возбуждал невыносимо. В конце концов, я встал и, плюнув на все, быстренько избавился от неукротимого вожделения с помощью нескольких ритмичных движений намыленной руки над раковиной умывальника. После этого мне удалось наконец заснуть, невзирая на жгучий стыд за совершенный поступок.
Проснулся я затемно. На часах было около шести утра. Первым, что припомнилось, была вчерашняя телефонная беседа с тобой. Сейчас вдруг почему-то стало предельно ясно, что ты ничего, абсолютно ничего предотвратить не сумеешь. И с той же ясностью внезапно определилось в сознании, что, даже если сегодня произойдет самое страшное (хотя теперь я в этом весьма сомневался), беды мои на этом не кончатся. Отец и дальше будет прочесывать в поисках государственных тайн любую страну, в которую его пошлют, пока в конце концов не поймают; мать все равно никогда не почувствует себя с ним счастливой, скорее наоборот — с каждым годом будет становиться все несчастней; а мне — ну что ж, мне всего год до армейской службы в почти незнакомой стране, которую все здешние газеты напропалую обливают грязью.
Мысль о матери вдруг ужасно разволновала. До назначенного незнакомцем срока оставалось меньше шести часов. Правда, по моим представлениям, это должно было случиться на лекции в «Обществе питания», а я уже позаботился, чтобы она туда не попала. Но беспокойство почему-то не проходило. Одевшись, я спустился вниз позвонить. Мать сразу же сняла трубку, словно только и дожидалась звонка.
— Я тут подумал, не пойти ли с тобой в темпл дяди Гарри, — сказал я без всяких предисловий.
Она страшно удивилась — это было одно из тех мест, куда меня силой нельзя было затащить. Но ее радость тут же сменилась унынием.
— У нас только два пригласительных — для меня и для Иды…
— Но Ида ведь больна!
— Какое там больна… Только что звонила из больницы. Ей, видишь ли, сказали, будто я находилась в Атланте, и поэтому не смогла вчера забрать ее домой.
— Что же ты ей ответила? — с деланной небрежностью спросил я.
— Ну, ты ведь знаешь, что она не в себе. Да и болезнь вдобавок… Спорить с людьми в таком положении было бы ниже моего достоинства…
— Послушай, а ты не могла бы предупредить в темпле, что придет твой сын?
— Ничего не выйдет, — сказала она убежденно. — Там будет огромная толпа. Должен приехать кандидат в вице-президенты. И еще мэр и несколько «шишек» помельче.
Я молчал, лихорадочно пытаясь придумать какую-нибудь зацепку.
— Рони? — позвала она с какой-то странной, неожиданной интонацией.
— Да, ма.
— Не обижайся. Ты ведь знаешь, я бы с удовольствием лишний разок тобой похвасталась. Но сегодня не выйдет. Ты ничего не теряешь, уверяю, там будет тоска зеленая. Я иду туда только ради Иды.
Туг до меня наконец дошло, что это была за интонация. Она попросту глотала слезы. Плакала там, стоя у телефона. То ли разругалась окончательно со своим любовником, то ли получила обещанный тобой нагоняй — как бы то ни было, но я отчетливо слышал на другом конце провода ее тихие всхлипывания. Во мне тут же заговорила привычная жалость.
— Ладно, — сказал я, — оставим эту тему. — Только, пожалуйста, береги себя.
— Да-да, конечно… Понимаешь, будь у меня еще один пригласительный, я бы обязательно…
— Да нет, я все понимаю, — кивнул я, и тут рука наткнулась в кармане на что-то твердое. Это был тот самый пригласительный билет, на котором ты записал телефон своей службы сообщений. Надо же, такая удача!
Вернувшись в номер в приподнятом настроении, я проспал до десяти, пока не пришла пора выметаться. Предновогодняя служба была назначена на четыре. Где я шатался оставшееся время — в сознании никак не закрепилось. Кажется, торчал в кино, но, хоть убей, не помню, что там крутили. Мысли были заняты другим.
Тем не менее время кое-как убил и к четырем, даже запаздывая немного, уже шагал широким шагом в направлении синагоги. От ходьбы стало жарко, я снял куртку. Пистолет вынул и попробовал сунуть в карман брюк, но там он не помещался, и я надумал спрятать его в сапог. Он с легкостью скользнул внутрь, будто там ему и место, и минуту спустя я о нем больше не вспоминал.
Опоздал я минут на двадцать. Темпл представлял собой громоздкое кубическое здание со стеклянными стенами — заурядный кинотеатр или банк, никакой праздничной атмосферой от него не веяло. Если б я не знал, зачем собрались тут все эти мужчины в черных фраках и женщины в роскошных мехах, что толпились внутри за стеклом, я бы, скорее, принял их за делегатов какого-нибудь медицинского конгресса.
Парадная дверь оказалась запертой, пришлось искать боковой вход. Он был перегорожен столом, за которым помещался широкоплечий парень с золотым маген-Давидом на шее. Сначала он меня вообще не хотел впускать. Пригласительный, который я долго таскал в кармане, имел тот еще вид. Пришлось предъявить ему вдобавок водительские права. Потом он поинтересовался, кто дал мне пригласительный. Я назвал твою фамилию (Стейнман) и должность (глава попечительского совета общины). Но даже на этом дело не кончилось. При входе меня окружили такие же широкоплечие ребята с переговорными устройствами и ощупали с ног до головы в поисках оружия. А уже в вестибюле подплыл ко мне еще один атлет с радиогарнитурой, в точно таком же сером костюме (интересно, где они берут таких ребят — на конвейере штампуют, что ли?) и с полицейской дубинкой в руках. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что это не дубинка, а металлодетектор. Поравнявшись с левым сапогом, где лежал пистолет, детектор, разумеется, отчаянно заверещал, и я было решил, что меня накрыли, но тут парень с детектором повернулся к близнецу-напарнику, стоявшему рядом, и прокомментировал: «Слышишь, какой фон дают эти побрякушки?» Он похлопал дубинкой по металлическому носку сапога, поднялся и махнул рукой, пропуская меня внутрь.
Внутри твой темпл производил куда более сильное впечатление. Архитектура интерьера, оперный голос кантора, приглушенное освещение — все было великолепно. Одно плохо — свободных мест не оказалось совсем. Поэтому пришлось пробираться поближе к сцене. Тут я увидел тебя. Ты сидел в первом ряду и, как всегда, выглядел весьма внушительно. Слева от тебя сидел мэр, а справа — еще какой-то величественный джентльмен, должно быть, тот самый кандидат в вице-президенты, о котором мать упоминала по телефону. Вспомнив о матери, я поискал ее взглядом: она сидела слева от прохода, рядом с теткой. Тетя выглядела абсолютно здоровой, не то, что мать. У той был довольно-таки странный вид.
