Днем он читал, а вечером, включив настольную лампу, переводил, склонившись над столом, стихи своих любимых поэтов.

Оглядывая тонувшую в полумраке комнату — с зеленоватой занавеской, которую морщил ветер, со стопками книг в углу, — смотря на разбросанные по столу ручки, лежавшие, словно красные и синие рыбы на морском дне, Мартин думал, что переводчик походит на водолаза. Он погружается сквозь толщу молчания, чтоб отыскать сокровища в глубинах времени. Отыскать их среди песка, водорослей, под серыми, словно запаянными цементом, раковинами.

«Но разве лишь для того, чтобы отыскать? — думал Мартин, — Нет, он должен прикоснуться к словам, как к металлу, прощупать пальцами каждый изгиб, каждую трещинку в них и, переплавив этот металл, снова облечь его строгой плотью и придать ему звонкость, подобную богатому звучанию человеческого голоса…»

Или сравнивал свою работу с тяжелым трудом каменотеса: переводя, ты должен перенести на другую глыбу мрамора все линии и формы, все штрихи творения, созданного мастером. Окутанный мраморной пылью, ты должен работать молотком и долотом до тех пор, пока не только воссоздашь избранное тобой произведение, но и вдохнешь в него душу.

Бумага, словно дыша, трепетала под пером Мартина. Синие и красные рыбы, ожив, плавали в тихих водах ночного полумрака.

Свои дальние странствия Мартин Калинов обычно совершал по страницам книг. Он обладал даром оживлять предметы, вживаться в созданное другими, чувствовать сохраненный в слове колорит незнакомых земель, и это доставляло ему большее удовольствие, чем если бы он путешествовал сам. Он предпочитал предаваться этому наслаждению дома, при свете настольной лампы, под тоненькое тиканье будильника, которое было слышно только в те мгновенья, когда Мартин откладывал ручку и брался за кувшин, чтобы полить фикус.

Сами же поездки утомляли его. Он не мог терпеть автобусной тряски, перетаскивания чемоданов, бесконечного ожидания в вестибюлях гостиниц, где уборщицы до самого обеда шлепают замызганными тряпками по каменным плитам пола, обедов в закусочных под открытым небом, где под столами прохаживаются петухи, склевывая оброненные со стола хлебные корки и кукарекая…

А сейчас петухи кукарекали по сельским дворам в поречье Струмы. Проплывали телеги с алюминиевыми бидонами для молока. Рядом сидели крестьянки и, покачиваемые неспешным шагом мулов, вязали свитера, коричневые, как вспаханное поле впереди, или придерживали на коленях корзины с яблоками. По склону к реке спускалось стадо коз. Оно походило на сползающую вниз груду пепельно–серых валунов, которая, скользя, продирается сквозь низкорослый кустарник. Колыхалась под ветром осенняя трава (а может, по ней пробегал солнечный луч, пробившийся из–за облаков); струилась между корней старых орехов, свисающих по оголенным берегам, река, поблескивала волнами — солнце выглянуло снова, — и волны играли, как стайки рыбок, что кидаются из одной заводи в другую.

«Все движется. На земле нет ни минуты покоя, — думал Мартин, — Наверно, это непрерывное движение сцепляет одну частицу жизни с другой, и они, кружась, как туманности, прокладывают себе путь по Вселенной. А что такое, в сущности, человек? Вечное движение. Когда пыль дорог отдыхает на его башмаках, вдаль уносится его мысль. Когда спит его мысль, по земле и по небу бродят его сны. Человек едет навстречу радостям и разочарованиям, уезжает порой, чтобы убежать от самого себя, но в вагонном окне, на дне колодца или в глазах сидящего напротив человека встречает вдруг молчаливый взор своей собственной совести…»

Много лет назад мельник из Кочериново рассказывал ему, что раз в году бывает миг, когда вода засыпает. Все звуки вокруг тогда стихают, а застывшие заводи становятся гладкими, словно остекленелыми. Поднесешь кувшин ко рту — и горла твоего коснется не прохладная струйка, а сухость воздуха. Пропустишь миг уснувшей воды — значит, пропустишь лучшее мгновенье своей жизни.

— А тебе доводилось видеть уснувшую воду? — спросил его Мартин.

— Нет, так и не довелось… Я или спал с чужими женами, или шлялся по свету.

Мартин тоже не раз упускал мгновенья, когда до счастья было рукой подать. Упускал или просто не замечал, потому что большой город укротил стремительные потоки, подле которых прошли его детство и юность, сковал их плотинами, вылил в них всю муть своих фабрик и каналов. Такая вода не уснет. Ей не дано помнить и грезить. Ее не взволнует ни тень птицы, ни отражение облака. На дне ее не увидишь ни орехового листа, ни косточек склеванной дроздами дикой черешни. Течет такая свинцово–серая река, и веточки, крутящиеся в ее мути, кажутся металлическими.

Бывали, наверно, мгновенья, когда река детства засыпала, но что было просить у нее Мартину, охваченному мальчишеской радостью и счастьем? В реке были омуты, где купали коней (мальчишки, прокатившись на них верхом, сползали по мокрым крупам), были отмели, где матери стирали белье и купались, не снимая сорочек. А дети возились рядом, чувствуя, что под этими светло- или ярко–розовыми сорочками, которые смешно пузырила вода, таится что–то непонятное, но смущающее их душу, и, несмотря на грозные окрики матерей, они вертелись у них под ногами, шарили среди камней, ловя рыбешек, и глазели, как под облепившими женскую плоть сорочками обрисовываются приплюснутые груди, а внизу просвечивает темное, размытое водой пятно.

Эта вода могла уснуть, потому что изнемогала от шума, красок, теней, от восходов и закатов, от соприкосновения купающихся тел, от сияния звезд…

И кто знает, какие ей снились сны!

Мартин не ведал этого чуда воды. Оно открылось ему лишь однажды тихим августовским вечером несколько лет назад в Бургасском порту.

Опустив чемоданы, Мартин стоял на набережной. Пароходик только что причалил. Шелест пестрых платьев гомон, стук каблучков по мостовой, широкополые шляпы, окружавшие, подобно ореолам, потемневшие от солнца лица, — все это падало в зеленую воду залива, растворялось и безмолвно оседало на дно.

Когда толпа поредела, а на пароходике остались только два матроса (они волочили по палубе огромный ящик из сосновых планок), Мартин Калинов заметил неподалеку женщину лет тридцати пяти, высокую, стройную, в пестром золотистом платье, в вырезе которого виднелись коралловые бусы. Мартину показалось, что женщина чем–то расстроена. Может, ждала кого–то, кто опаздывал. Может, ей пришлось прервать отпуск, потому что заболел кто–нибудь из родных, или произошло несчастье, и теперь она одиноко стоит с двумя чемоданами на этой уже безлюдной пристани.

Не столько мужское любопытство, сколько желание помочь заставило Мартина подойти к ней.

— Извините, — сказал он, когда тень его коснулась ее тени на мостовой. — Разрешите я вам помогу?

— Спасибо, не надо, — ответила незнакомка смущенно. — Родственники обещали меня встретить и проводить на аэродром. Но у них, наверно, что–то случилось…

— Я тоже лечу вечерним самолетом. Мы можем вместе доехать до аэродрома. Такси меня ждет.

Уловив согласие в ее взгляде, он наклонился и дотронулся до остуженных вечерней прохладой ручек чемодана.

Глаза, очень темные (от загара на лице их отделяла только ..снежная белизна белков), казались слишком большими на маленьком лице женщины. Чуть выдававшиеся скулы отбрасывали легкие полукружья тени, которая придавала матовость щекам и сходила на нет у подбородка, своим овалом напоминающего персик. Редкие огни пригородных домов скользили по ее губам, отливавшим перламутром, словно раковина, по густым каштановым волосам, таким кудрявым, что женщина походила на мулатку с каких–то далеких южных островов.

Она молчала, неотрывно глядя в окно машины. Ее тонкие и нежные, как у ребенка, руки как–то напряженно лежали на коленях; время от времени, когда машина проезжала под фонарем, по ним пробегала зеленая искорка. Это в кольце поблескивал камень.

Когда они вышли из машины и позади них распростерлось темное поле, а впереди обрисовались контуры самолетов, заостренные светом ламп, спутница Мартина улыбнулась.