Первая же встреча Понтия Пилата с Ормусом поставила между ними невидимую завесу недоверия и непонимания. И это притом, что Понтий поначалу ощутил явное облегчение. Наконец появился человек, который знает массу религиозных установлений, догм, знаком с религиями всех известных Понтию народов, и неизвестных, наверное, тоже. Он сумеет взять на себя ту часть забот, которая больше всего тяготила прокуратора в силу незнания. Кому, как не жрецу, заниматься религиозной стороной дела, а уж обеспечить ему нужную территорию, людей, подчинить обстоятельства — с этим Пилат разобрался бы сам. Его устраивало подобное разделение труда, да и Ормус не производил впечатления человека, пытающегося взять на себя всё, лишив префекта осознания собственной значимости. Напротив, он сразу обозначил свою территорию, и дал понять прокуратору, что уважает его собственную. Места для ревности и соперничества двух умных людей не оставалось.
Но что же, что тогда ему не нравилось? Почему по истечении некоторого времени в каждой беседе возникало это странное и неприятное ощущение? Словно измазался в чем-то липком и мерзком. Или так — лица коснулась клейкая паутина, прилепилась к коже, и, преодолевая брезгливость, вытираешь её, трёшь до покраснения, а неприятное ощущение всё не проходит. Чтобы избавиться от этого чувства, Пилат решил для себя, отпустив гостя, навевавшего на него такую тоску, выбраться к берегу моря. Настроение тут же улучшилось, он ощутил подъём. Он слушал Ормуса внимательно, но невольно возвращался мыслями к предстоящей поездке, отчётливо представлял себе картины купания в море — с Антом, собаками, с отражающимися в воде облаками…
Именно это сопротивление Пилата его влиянию ощущал Ормус, и внутренне испытывал неудовольствие. Не то что бы тот не вслушивался в то, что вещал Ормус. Напротив, тема разговора была интересна и жизненно важна обоим, и ни разу Ормусу не удалось поймать Пилата на потере нити беседы, и все нужные, важные детали были обговорены. И все же, он, жрец, чувствовал себя неуютно рядом с этим человеком, римским прокуратором Иудеи.
Развитая воля жреца напрягалась в попытках захватить душу прокуратора — «ба», но напрасно он представлял себе, как чёрным туманом вползает в тело Пилата, окутывая каждый его орган, как бы становясь его частью, завладевая им. Напрасно он искал взгляда Пилата, чтобы включить сэтеп-са, умение подчинять своей воле, которым владел в совершенстве, чем и был знаменит в Египте, где носителей тайного сверхдревнего знания среди жрецов было немало. Не то чтобы прокуратор отводил глаза от Ормуса, просто думая, разговаривая, двигаясь, был настолько свободен, раскован, что сосредотачивал и взгляд, и мысли там, где это было ему угодно. Даже погружаясь изредка в его глаза, Ормус не ощущал знакомого отступления чужого сознания, подавляемого его, жреца, волей. Словно там, внутри Пилата, была закрытая наглухо дверь, и доступа Ормусу не было и не могло быть.
— Существуют определённые принципы, на которых построен наш мир, — говорил Ормус. — Существуют законы, по которым эти принципы выполняются в подробностях. Значит, должны быть также известные Существа, осуществляющие эти принципы. Люди называет их богами. Боги далеки, они недостижимы для людей, велики и непонятны; эти обитатели невидимых миров бросают лишь свои тени на наш мир. А тени не могут дать представления о тех объектах, которые их отбрасывают Совершенно так же, как земные тени дают слабое представление о предметах, отбрасывающих их: они лишь тёмные силуэты, лишённые всех подробностей, обладающие длиной и шириной, но не глубиной.
— Однако, какие-то представления о богах, в чём-то очень определённые, есть у разных народов, и тогда все они — лишь легенды, мифы? — быстро отреагировал Пилат. — Отражение в нашем сознании господствующих мировых принципов, о которых ты говоришь. И лики богов — отражения темпераментов различных народов, присущего им образа жизни, если я правильно понимаю?
— Что есть легенда, римлянин? Легенда нередко более истинна, чем история, ибо она излагает не факты, часто неполные и незаконченные, а порой и забытые специально, а говорит о гении великих народов. Здесь я с тобой согласен. Истинной истории богов мы знать не можем, но легенды о них есть. Знаешь ли ты, что у многих народов они совпадают в самых важных своих признаках? А это означает, что не так уж неверен образ, нарисованный ими по контурам тени. Они уловили суть по тени, что отбрасывают боги. Легенда — доступная, образная личина, под которой глубокая духовная истина даётся миру. И уж во всяком случае, это единственное, что у нас есть, и это то место, откуда мы начнём свою дорогу, — подвел итог своим мыслям жрец.
И Ормус стал рассказывать Пилату о Солнечных Богах, в жизни которых повторялись одни и те же события.
— Изида Египетская, индийская Деваки, Вавилонская Миллита или Иштар — великие матери Солнечных Богов. Изида Египетская — Царица Небесная, Непорочная Владычица, изображалась стоящей на серпе месяца, увенчанной звёздами, держащей на руках младенца Гора. Деваки тоже изображалась с божественным Кришной на руках, и Вавилонская Иштар с таким же венцом из звёзд и с младенцем Таммузом на коленях. Для жрецов, изучающих небесные тела, — пояснил Ормус, — несомненна связь этих образов с Девой Зодиака, ведь женщина, кормящая ребенка — один из самых древних символов этого знака.
— Многие из Солнечных Богов были одновременно и божественного, и человеческого происхождения. Таковы были Митра и Заратустра, боги Персии, страны, находящейся в глубине азиатских просторов. Рождение Солнечных Богов полно значения. Оно совпадает с днём зимнего солнцестояния. Рождение Митры празднуется в день зимнего солнцестояния, и рождение Гора падает также на это число. Солнечный Бог рождается после самого короткого дня в году, когда знак Девы поднимается над горизонтом. Он всегда рождается от девы, которая остаётся девой и после того, как даст жизнь Младенцу-Солнцу, совершенно так же, как и небесная Дева остаётся прежней после того, как солнце появится на небесах.
Рождение Солнечных Богов даже в наиболее отдалённых друг от друга странах — всюду большой праздник. Рождение Митры всегда справлялось с большим ликованием, а рождение Гора — одна из величайших мистерий религии Египта. Его изображение выносится в этот день из храмов с особыми церемониями.
Солнечный Бог и его прообраз — Солнце — появляются на свет слабыми и немощными, ведь это — новорождённое дитя. Солнце является тогда, когда дни самые короткие, а ночи — самые длинные; и детство Солнца окружено опасностями, ибо царство тьмы получает перевес над царством света. Но оно преодолевает все эти опасности, дни удлиняются по мере приближения к весеннему равноденствию, пока не настанет момент пересечения, дата которого меняется каждый год…
— Что касается Таммуза, например, — начал Ормус…
— Постой, жрец, — прервал Ормуса Пилат. — Мне важны общие закономерности, нет нужды называть богов, страны их происхождения… Из того, что ты сказал, я вынес немного. Наш с тобою Бог должен родиться от непорочной девы, детство его будет окружено опасностями, один из праздников — день его рождения, и праздноваться он будет зимой. Что с того? Не очень-то это глубокая философия, даже если ты подводишь под неё движения небесных тел, и зиму с летом… Ничего мне не говорит такая религия, а ведь мне нужны сотни, тысячи её рабов, которые беспрекословно покорятся Риму и цезарям, руководствуясь ею.
— Не торопись, римлянин. Задача ясна мне, в беседах с моим другом, Филоном из Александрии, об этом не раз упоминалось.
Ещё не всё знаешь ты о Солнечных Богах. Когда Солнце достигает зенита, высшей своей точки, Солнечный Бог должен умереть. Я начал говорить о моменте пересечения. Это — момент гибели Бога, весной, когда равны по продолжительности дни и ночи. Есть древние изображения, которые представляют Солнечного Бога внутри круга горизонта, голова и ноги его расположены в противоположных сторонах света, так же, как и распростёртые руки. Это чем-то напоминает ваше распятие, излюбленный вид римской казни. Я видел в одном из наших храмов Изиду на храмовой стене, и позади сидения, где она сидит с Гором, изображение, похожее на crux capitata[44].
