Но она переиграла его. Никогда ни до, ни после этого ему не случалось получать такого откровенно-бесстыдного послания, содержащего прямое приглашение к совокуплению, каким почтила его эта женщина. Это был прямой вызов, и он не мог на него не ответить.
«Иродиада — Гаю Понтию Пилату, привет!
Завтра я пришлю за тобой, ближе к вечеру. В тоге ты был хорош, у тебя сильные руки, крепкие плечи, и хотя ты грубоват, воин, и в тебе нет нежности истинно влюбленного, но я хочу и завтра я попробую тебя. Тебе потребуется вся твоя мужская сила, потому не входи к жене сегодня, не ешь по-свински и не заливайся вином, когда возляжете у тетрарха, в этом будь скромен, вопреки Риму. Со мной ты отпустишь себя, мной насытишься и напьешься, если я не ошиблась в тебе. Жди мою Эстер завтра, она проведет тебя в Храм потайной дверью, в сумерки, ты ведь не захочешь быть узнанным, не так ли, прокуратор? А я хочу узнать тебя как можно ближе, вот уже несколько дней, я в нетерпении, я не желаю ждать. Так до завтра, мой воин?»
Это «завтра» осталось в его мужской памяти навсегда. Всеми сладостными испытаниями этого вечера он был обязан культу Ашторет и тем знаниям, которые Богиня, совокупляющая твари[41], дарит своим служительницам. Перед ним демонстрировали своё искусство лучшие мастерицы любви. В памяти его осталось ошеломляющее по силе, сумасшедшее чувство страсти, влечения к женщине, которое довелось испытать в их руках.
Иродиада встречала его сама в храме Ашторет, в поздний вечерний час. Он был польщён, когда открылись боковые двери по тайному стуку Эстер, и женщина, о которой он так много думал в последнее время, уже стояла там, ожидая. Как же она отличалась от иудейских женщин, ставших уже привычными для Пилата! Никаких тёмных платьев, скрывающих формы тела за множеством складок лишней материи, с обычным для этих маловразумительных одеяний широким поясом и длинными рукавами, никакой накидки на голове, скрывающей волосы, ничего мрачного. Она походила на мотылька в легком белом платье, с полуоткрытой грудью, с короткими приспущенными рукавами. Волосы цвета воронова крыла распущены свободно по голым плечам. Глаза её казались слишком огромными, они были тёмными, почти чёрными, беззрачковыми, бездонный взгляд, подчеркнутый ресницами необычайной длины, завораживал. Впечатление усиливал глубокий грудной голос, исходивший, казалось, из глубин её существа, очень музыкальный и приятный на слух.
— Приветствую тебя, римский прокуратор! Я рада, что не ошиблась в тебе. Хотя сомневалась, не пересилит ли долг твоё желание… Буду рада предложить тебе всё, что есть лучшего в моей стране.
Пилат был смущён гораздо более, чем хотел бы признаться в этом даже себе самому, не потому ли вырвалась у него грубость:
— Не себя ли имеет в виду царица? Тогда это действительно лучшее!
Иродиада лишь улыбнулась в ответ и жестом предложила пройти за ней. Он шёл молча, любуясь её походкой, прямой, с развернутыми плечами, придававшей величавость её небольшой фигурке. Ей были присущи спокойная уверенность и отточенность движений. Чистые линии её тела со всеми их возвышениями радовали мужской взор. Стройная шея гордо держала голову с копной вьющихся волос. Терпкий аромат, исходивший от неё, кружил Пилату голову.
Тем не менее, верный давней привычке, он обратил внимание на серьёзность охраны Храма. Пока они проходили наружный двор, никто не остановил их. Впрочем, они были видны, как на ладони — мягкое сияние лампад из прозрачных камней, оправленных в золото, развешанных на длинных серебряных цепях на двадцати четырех колоннах великолепной колоннады освещали всё вокруг. Но внутри Храма, когда она вела его в свои покои, их остановили несколько раз, внимательно вглядываясь в лица, ждали от неё слов, составлявших пропуск сегодняшней ночи, и лишь тогда расступались сильные и вооруженные до зубов стражники.
Полукруг колоннады, смыкавшейся у входа в Храм, был украшен статуей женщины, у которой Иродиада остановилась, склонилась в поклоне. Пилат с интересом рассматривал статую. Матерь Богов, Властительница ночей поражала своими формами. Право, Пилат и сам не был поклонником излишней худобы, предпочитая женщин, а не мальчиков в постели, но эта! Необъятные бёдра поддерживали тело с куда более узкими, но большими для женщины плечами, с массивными, тяжёлыми руками, а грудь правильной сферической формы просто подавляла объемом. По-видимому, он слегка присвистнул в удивлении, или хмыкнул, поскольку Иродиада обратилась к нему:
— Не надо смеяться, воин! В древней статуе — образ прошлых веков, тех времен, когда женщины не боялись своего тела, когда ненасытным было мужское желание, крепки и сильны мужи! Нынче это не всегда встречается, а жаль…
Он не нашелся, что ответить. Ни зала для молящихся, ни жертвенника, а значит — главных достопримечательностей Храма — он не увидел. Она провела его в свои покои, она торопилась, и это радовало его.
Сикера[42], выпитая им по её предложению, не только возбудила его мужество, как у преступника перед казнью. Она возбудила в нём безумие и страсть.
Что он помнил из всего произошедшего потом? Довольно чётко — танец покрывал. Три танцовщицы-алмеи[43] с молодыми, красивыми телами разыгрывали у него на глазах пантомиму любви. Нет, поначалу всё было вполне пристойно. Узорными лепестками раскрывались кисти, лебединые шеи склонялись в такт музыке флейты, приоткрывались в улыбке губы. Когда он почувствовал, что всё не так, как на приемах в претории, в гостях у знатных галилеян? Ведь и там сбрасывались с плеч покрывала, и там обнажался живот алмеи и руки. Но что-то особенное, влекущее было в музыке, она ускорялась, потом прибавилась барабанная дробь, негромкая, но частая. Первые покрывала упали с их голов, обнажив великолепные по густоте и блеску волосы, потом по два — с плеч. Приблизившись к ложу Пилата, смотревшего на них с благосклонной снисходительностью, они стали разматывать свои пояса. Покрывала упали к его ногам, лёгкая газовая ткань одного из них полоснула по колену, заставив его вздрогнуть. Дробь учащалась, визжала флейта. Вокруг грудей девушек тоже струился газ, и когда, глубоко изогнувшись назад, спинами друг к другу, образуя телами подобие треугольника, они сорвали его, он почувствовал очевидное возбуждение. С нескрываемым удовольствием рассматривал их крепкие, округлые груди. Оставшись в покрывалах вокруг таза и ног, они не торопились. Они дали ему рассмотреть свои тела, насладиться движениями упругих животов. Под звуки флейты и барабана, странно раздражавшие его, стали изображать любовное стремление друг к другу. Руки девушек тянулись к бёдрам и грудям подруг, лаская их мимолетно, как бы невзначай, в танце. Потом одна из них встала в центре, две других прижались к ней — одна спереди, вторая сзади. Устремлясь друг к другу, они имитировали акт любви, первая при этом ласкала грудь подруги, другая — её бёдра. Естественно, что с ног девушки упали ещё покрывала, две другие быстрыми движениями сбросили свои. Оставались покрывала на бёдрах. Одна из девушек плавно подплыла к Пилату. Она подала ему конец покрывала, потом стремительно закружилась по направлению прочь, и он своей рукой обнажил её. Дважды ещё повторился этот головокружительный, чарующий полет, и вот они, прижавшись спинами друг к другу, подняв вверх руки и опустив головы, стоят перед ним, в самом чудесном из женских одеяний — в наготе, в обрамлении длинных ниспадающих волос!
Музыка стала глуше, но барабанная дробь не прекращалась. Великолепный треугольник обнаженных тел распался. Они приблизились к ложу Пилата, все трое лицом к нему. Легли на спину, раздвинув ноги, а потом резко приподняли свои тела, опираясь на руки, запрокинутые за голову. Это было невыносимо — под пристальным изучающим взглядом одной женщины смотреть на трёх других, которые, словно предлагая себя, расставив ноги, плавно покачивались вверх вниз, недвусмысленно имитируя поступательные движения вечной любовной игры. Он жадно устремлялся взглядом в треугольник между ног, в этот притягательный фокус женского тела, впервые так откровенно представший его взору. Бессмысленно было бы скрывать собственную реакцию, одежда предавала его, он взмок от напряжения, покрылся потом, кусал губы и сжимал края ложа руками, едва удерживаясь от броска туда, вперёд, где его ждали эти бесстыдные, распахнутые ноги, эти смотрящие в потолок кончики грудей. Но пытка, как оказалось, ещё была впереди.
