Предположим на секунду, что он выступил бы против ведовских процессов. Чего бы он смог добиться? Ничего, ровным счетом ничего. Такая же глупость, как швырять камнями в бушующее злобное море, надеясь, что волны стихнут. Серьезные, важные вещи не зависят от воли отдельного человека. Глупо сопротивляться стихии, глупо врезаться лбом в закрытую дверь. Кто сомневается, пусть учится смотреть на проблемы шире. «Молот ведьм» и десятки других трактатов по демонологии — бред извращенного, больного ума. С другой стороны, этот «бред» освящен буллой папы Иннокентия VIII, этот бред поддерживают герцоги и короли. Фридрих Фёрнер уничтожает невинных людей? Но он — генеральный викарий, чье назначение было одобрено Ватиканом и высшими властями Империи. Имущество казненных конфискуют, оставляя их близких, жен и детей, без куска хлеба, отнимая у них последнее? Но эти деньги идут в карманы высоких, могущественных фигур, с которыми невозможно соперничать.

Впрочем, достаточно заниматься самооправданием. Он должен отсюда выбраться, он не сможет находиться здесь долго. Он привык к определенному образу жизни. Мягкая перина, полтора часа сна после обеда. Теплый камин, бутылка сладкого вина и его любимые ореховые пирожные…

Фёрнер — просто фанатик. Талантливый безумный фанатик. Но ведь остальные — разумны! Он знал, для чего они участвуют в этом. Высокая Комиссия, «борьба с колдовством» каждому давали возможность возвыситься, упрочить собственное положение, разбогатеть. И чем бедней, незаметней, ничтожней был человек, получивший право «преследовать зло», тем с большим рвением он трудился, тем беспощаднее был.

Он, Шлейм, должен обратиться к их разуму, объяснить, что все «улики» против него — ложь. В Высокой Комиссии он знаком с каждым, все знают, каким благочестивым человеком он был всегда. Они не поверят в то, что он в чем-либо виноват. Фазольт и Фаульхаммер прямо сказали об этом. Враги церкви и государства, его личные враги подстроили все это. Кто именно? Не нужно долго искать. Георг Адам Хаан — вот кто устроил эту ловушку. Подкупил свидетелей, заставил их дать ложные показания… Но ничего. Он, Вольфганг Николас Шлейм, сумеет за себя постоять.

Пусть только принесут ему хотя бы каплю воды…

Его вызвали на допрос на четвертый день. К тому времени Вольфганг Шлейм был похож на безумца. Мутные, пропитанные желтизной глаза, потрескавшиеся, кровоточащие губы. Он шел держась рукою за стену.

Ему объявили, что у Высокой Комиссии имеются неопровержимые доказательства его вины. Во-первых, показания четырех свидетелей, чьи имена в интересах следствия и в соответствии с установленным порядком разглашаться не будут. Во-вторых, в его доме найдена восковая кукла и коробочка с вонючей зеленой мазью. Желает ли он, именующий себя Вольфганг Николас Шлейм, добровольно сознаться в своих преступлениях против Бога и человека?

Шлейм закричал на них. Слова летели сквозь истерзанный рот и разбивались о стену. Он невиновен, все это подстроено. Невиновен… Подстроено…

Его связали, положили на стоящий на низких козлах деревянный стол. Шлейм не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Палач и его помощники что-то раскладывали в углу. Шлейм не видел, что именно, — видел только их широкие спины и двигающиеся локти. Слышал, как мехами они раздувают огонь в очаге.

Когда они задрали ему рубашку и принялись лить на его голый живот кипяток, он закричал снова. С радостью и страданием выкрикивал он имена, каялся, лгал, выдумывал, разрывался на части. И вместе с этими криками вылетала из его истерзанного, обреченного на смерть тела маленькая, заблудившаяся в трех соснах душа.

Рассвет был молочно-розовым, чистым, как лицо маленького ребенка. Он принес с собой ласковый шелест листьев и пение птиц, он снял с городских крыш рваное покрывало ночного тумана, сменив его нежным шелком зари. Бамберг жил и дышал, он раскрывал тысячи своих глаз и расправлял затекшие плечи, он кряхтел и поскрипывал, поднимаясь с жесткого ложа навстречу новому дню.

Этот рассвет Катарина Хаан встретила у окна. Лицо ее было бледным после бессонной ночи, пальцы комкали полученное накануне письмо — его принесли всего через пару часов после того, как уехал муж. «Его высокопревосходительству, господину канцлеру Хаану, лично в руки» — так было написано на конверте, скрепленном печатью с неизвестным гербом. Она никогда не стала бы вскрывать это письмо. Но Георг распорядился, чтобы она просматривала всю почту, приходящую во время его отсутствия.

«Господин Хаан. Раньше вы никогда не слушали моих советов, о чем, полагаю, успели уже пожалеть. Надеюсь, что сейчас вы отнесетесь к моим словам с должным вниманием. Поездку в Шпеер следует отложить. В противном случае вашим отсутствием воспользуются те, кто давно уже ждет вашей гибели».

Распечатывая конверт, Катарина еще не знала, что там увидит. А потом — круглые чернильные буквы обрушились на нее, словно груда камней. Ударили в грудь, в голову, в сердце. Она перестала понимать смысл написанного. Только слово «гибель» плясало перед ее глазами шипящей огненной головешкой. Без сил она опустилась в кресло. Когда дети пришли к ней пожелать доброй ночи, женщина не смогла даже ответить — лишь вяло махнула рукой.

Ночью она сидела, положив руки на подлокотники кресла, слушая, как поскрипывает их дом. Их старый уютный дом, в котором она прожила столько лет и в котором надеялась умереть. Двери этого дома распахнулись перед нею двадцать лет назад. Тогда она еще почти не знала своего мужа: они виделись лишь один раз, во время помолвки. Семейство Хаан из Бамберга и семейство Таубер из Мергентхайма несколько месяцев подряд обсуждали брачный контракт, определяя размер приданого, высчитывая, какое имущество получат в собственность будущие супруги. Было условлено, что из принадлежащих ее отцу шестидесяти моргенов пашни Катарина Таубер — будущая Катарина Хаан — унаследует треть. В качестве приданого она также принесет своему мужу ренту от двух ветряных мельниц неподалеку от Мергентхайма и процентный вексель на двести рейнских дукатов, выписанный банкирским домом Гехштеттера.

Потом была свадьба. Заполненная людьми церковь Богоматери на холме Стефансберг, украшенные свежими цветами скамьи, мягкий голос священника и ее, Катарины, собственный голос, произносящий слова супружеской клятвы. Чистое небо над городом, звуки скрипок и флейт, радостные приветствия, благословения, пожелания счастья. Катарина так ждала и боялась этого дня… Одна из ее замужних подруг рассказывала, что происходит после того, как свадьба заканчивается и молодые остаются одни в своей спальне. И сейчас Катарина с опаской смотрела на своего мужа, который шел по улице рядом с ней, крепко держа ее за руку. Высокий, почти на голову выше ее. Крупный нос, глубоко посаженные глаза, выступающий вперед подбородок. Про Георга Адама Хаана говорили, что он — точная копия своего отца: деятельный, упрямый, нетерпеливый. Сможет ли она полюбить его? Сколько детей пошлет им Господь? Что, если Георг будет таким же, как большинство остальных мужчин? Что, если сегодня вместо радости первой любви будет лишь сопение, грубость и боль, запах вина и кислой отрыжки? Мужчины так любят напиваться на праздниках…

Она не переставала думать об этом, пока они шли по городским улицам, сопровождаемые шумной толпой. Не переставала думать, когда они сели за длинный праздничный стол, накрытый в яблоневом саду у подножия Михельсберга. Рядом были три стола для гостей. Вино — рейнское, франконское, мозельское. Жирные каплуны, зажаренные целиком гуси, утки и поросята. Сливы, абрикосы и виноград; пироги, начиненные рубленым мясом, озерные карпы, угри и форель. На этих столах было все, что только можно было себе представить. Георг и его отец были людьми прижимистыми, и деньги умели считать не хуже Якоба Фуггера[104]. Но пышная свадьба — лишний повод напомнить другим о своем богатстве, влиянии, знатности. Будь на то воля семейства Хаан, на праздник была бы приглашена половина Бамберга. Однако имперский ордонанс запрещал горожанам приглашать на свадьбы больше пяти дюжин гостей и накрывать для свадебного пира больше четырех длинных столов[105]. Поэтому здесь, под зелеными ветками яблонь, собрались только самые знатные люди города: бургомистры, каноники, сенаторы, судьи, мастера гильдий.