– Куда ты, Софья! – прошептал казначей, удержав дочь свою, которая хотела выбежать. – Извините, ваше высокопревосходительство, моя Софья немного застенчива.

– Не беспокойся, дражайшая! Мне оставлена жизнь… благодари провидение!.. Тьфу, дурак суфлер не подсказывает… Как бишь?..

– Батюшка! Пустите меня!.. – произнесла Софья, вырываясь из рук отца.

– Я жив, – продолжал больной, – и жив для того, что тебе это драгоценно…

– Слышишь, глупая! – шепнул казначей на ухо дочери.

– Теперь помоги мне встать, любезная Софья! Самому мне не позволяет слабость…

– Позвольте, я, ваше высокопревосходительство, приподниму вас! – С этими словами казначей бросился помочь больному привстать, а Софья выбежала вон из комнаты.

Приподнявшись с дивана, больной устремил глаза на казначея, долго что-то Шептал про себя; потом, вдруг схватив подушку и приподняв ее, вскричал:

– Что! Или ты, варвар, за тем пришел сюда, чтоб докончить свои злодеяния?

– Ваше высокопревосходительство! Милостивейший государь!.. Я ничего-с! – произнес казначей, затрепетав как лист.

– А где государь?

– Не нам, мелким людям, а вашему превосходительству довлеет знать сие, – отвечал казначей, почтительно поклонясь.

– Как можно, чтобы государь дал тебе команду надо мною? – вскричал снова больной.

– Не смею и думать, ваше высокопревосходительство; я человек подкомандный, всем распоряжается сам председатель…

– Я сам к нему сейчас еду! – вскричал больной и вдруг вскочил с дивана, накинул на левое плечо сюртук, который был сдернут с руки для пускания крови, схватил лежащую шляпу казначея и скорыми шагами вышел вон из комнаты. В передней вскочили с мест слуги, вытянулись во фронт гарнизонные вестовые и ординарцы, у ворот часовые ударили темп на караул, махальный дал знак гауптвахте, которая была вблизи на площади.

Его высокопревосходительство отправляется скорыми шагами по улице на площадь.

Между тем в городе служебная деятельность необыкновенна, исправность по службе дивная, порядок примерный; во всех усердие, достойное внимания вышнего начальства; в магистрате и судах все в мундире и при шпаге, регламент ожил, перед зерцалом чинят и вчиняют правду по законам, судят и рассуждают о делах, а не о вчерашнем дне и городских новостях; в городовой больнице лекари щупают пульс каждого больного, лекарство прописывается не для всех одно, диэта не общая; гарнизонная команда на площади учится учебному шагу, полицейская команда настороже. Городничий подписывает рапорты, доношения и отношения, квартирные билеты и отправления колодников по этапам; занятия его прерывает вошедший антрепренер театра глубоким поклоном.

– Здорово, любезный! Что это? Афишка нового представления?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, просьбица!

– Иванов, возьми и читай! – сказал городничий, продолжая подписывать бумаги.

Письмоводитель начал читать:

«По титуле; вольноотпущенного Якима Прохорова Козырина прошение; а о чем, тому следуют пункты: 1-е. Быв по ремеслу актер и поступив в директоры, сиречь содержатели вольной труппы, я производил на сцене разные пьесы, как то: комедии, оперы, трагедии, к совершенному удовольствию публики, на ярмарках и в провинциальных городах Всероссийской империи, имев на то повсюду дозволения местного начальства, на собственный кошт, с различными декорациями и костюмами. 2-е. В прошлый год на Ростовской ярмарке поступил в труппу дирекции моей мещанин Корнелий Иванов Зарецкий по контракту, с тем дабы быть на моих хлебах и играть трагические роли, а когда нужда воспоследует, то и комические; в случае же отсутствия или болезни оперного артиста труппы моей, отставного баса певческой кафедрального собора, имеет он, Зарецкий, и петь. Несмотря на сие, он, Зарецкий, по прибытии в сей город от должности своей скрылся и снес от меня, содержателя, разные костюмы, а именно: бархатные штаны, сюртук синего сукна с красным стамедным подбоем, жилет зеленый шелковый шитый, на сюртуке три звезды фольговые, шитые канителью, и сверх сего забрал вперед денег сто двадцать рублев; коего прошу оную полицию отыскать и, поступив по законам, вышеозначенные вещи и деньги мне возвратить. К поданию подлежит в городскую полицию. Прошение сочинял и переписывал со слов просителя сам проситель. К сему прошению руку приложил» и т. д.

– Ты, братец, не выставил в просьбе: сколько ему от роду лет, какие приметы, женат или холост, где приписан к мещанству!.. Это вещи, необходимые для полиции; по сим соображениям мы составим отношение в тот город.

– Ваше благородие! Вот его паспорт.

– Все равно, братец, – отвечал городничий, продолжая подписывать бумаги, – в просьбе должно быть все упомянуто. То-то, братец, чем бы самому сочинять и переписывать просьбу, ты бы обратился к человеку, знающему это дело.

– Позвольте, я вам напишу, – сказал письмоводитель: – это пустого стоит.

Вдруг на улице раздался шум.

– Узнать, что там такое! – вскричал городничий, продолжая подписывать бумаги.

Квартальный и служители полиции бросились вон и не возвращались: любопытство и обязанность повлекли их вслед за народом, который сбегался на площадь и сгущался в толпу около неизвестного человека в треугольной шляпе. Сквозь народ заметны были только сверкающие его глаза и движения рук. Исступленным, страшным голосом он произносил:

– Великолепный город!.. Какое величие управлять им, блистать над ним, подобно царственному дню!.. Погрузить в этот бездонный океан все клокочущие страсти, все ненасытные желания!.. Пропасть!.. Повергните в нее все, что только человек имеет драгоценного!.. Ваши победы – завоеватели; ваши бессмертные произведения – художники; ваше сластолюбие – эпикурейцы; ваши моря и острова – мореплаватели!.. Дож!.. Какое блаженство стоять на этой ужасно возвышенной точке! Взирать на бурную пучину, где колесо слепой обманщицы вертит обстоятельствами людей! Какой восторг испить первому из чаши радости!.. Какое величие укрощать тонкою уздою неукротимые страсти людей, одним дуновением превращать в прах вздымающуюся гордость вассала!.. Раздроби гром на простые звуки, и ты усыпишь им детей; слей их в один внезапный удар, и величественный звук потрясет вселенную!..

– Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие! – вскричал прибежавший запыхавшись писарь полиции. – В городе странный беспорядок; какой-то в азарте чинит буйство на площади.

– Как! – вскричал городничий, схватив шляпу и шпагу со стола. – Собрать всю команду!.. Послать к окружному командиру, чтоб шел с солдатами на площадь!.. За мной!.. – И с этим словом городничий бросился как угорелый на площадь.

Между тем неизвестный продолжал:

– Неужели я, я, Фиэско, убил жену свою!.. О, заклинаю вас! Не смотрите, подобно бледным привидениям, на эту игру природы! Благодарю, всевышний! Есть случаи, которых человек не может страшиться, потому что он человек!.. Кому отказано в восторгах божественных, тому неужели суждено терпеть мучения дьявольские?

– Вот он, вот! – раздался голос в толпе, стоявшей с открытыми головами.

– Вот он! Он убил свою жену.

– Молчи!.. Куда? – продолжал неизвестный, схватив одного попятившегося назад за шиворот и отбросив его в толпу.

– Схватите его, схватите! – кричал полицейский офицер, продираясь сквозь народ.

– Превратись язык твой в крокодила! – заревел неизвестный, бросаясь на полицейского чиновника. – Ступай в безднуадскую!..

Полицейский чиновник увернулся и с подобострастием замолк, вытянулся во фронт; его испугал не сам неизвестный, но сиявшие на груди его три звезды.

– Схватите его, схватите! – раздался издали голос запыхавшегося городничего.

Но народ отхлынул от неизвестного, когда, заскрежетав зубами, он произнес:

– Прочь, прочь лица человеков! О! Если б мироздание попалось в мои челюсти! Человек!.. С какою радостью стоит это гнусное порождение и благословляет судьбу свою, что она не подобна моей! – продолжал неизвестный, указывая на стряпчего, который, растолкнув толпу, только что выбрался вперед. – На одного меня обратилась вся злоба ада!.. Брат! – продолжал он жалким голосом. – Благодарю тебя, всемогущий, здесь есть еще один, которого разразил этот гром!..