Приехавшая труппа актеров принадлежала уже не к тому времени, когда публику сзывали в театр бубнами и литаврами, когда без предуведомления о достоинстве пьесы и без испрошения снисходительного воззрения на игру актер не смел ступить на сцену, а публика без предварительного экстракта или объяснения пьесы, изложенного в прологе, не понимала смысла; но она принадлежала к той эпохе, когда порок и добродетель не смели соединяться в одном и том же действующем лице, но боролись отдельно, боролись друг с другом, а не с душою человеческою.

Настало роковое время – 6 часов пополудни; театр осветился плошками. Четыре еврея с скрыпкой, виолончелью, цимбалами и треугольником засели перед сценой. Занавес, с изображением Аполлона и девяти муз, покрытых вохрою и суриком, волнуется уже от сквозного ветра. Все действующие лица уже готовы для представления драмы, только недостает еще маркиза Лафаста, преступника от любви, главного лица. Французский король, в черном фраке, в лентах и звездах, в тафтяной мантии, усеянной блестками и мишурой, ходит с досадою по сцене, распоряжается за кулисами, твердит в тетрадке роль свою и у всех спрашивает, пришел ли Зарецкий?

Софья, добродетельная преступница, также заботится об нем.

Публика наполняет уже театр. Приехал и городничий с своим семейством. Музыка загремела мазурку… а маркиза Лафаста нет.

– Чорт! – восклицает в отчаянии король.

– Боже! – восклицает Софья.

– Я сгоню его, не будь я антрепренер! – восклицает король.

– Посмотрю, как сгоните! И я отойду прочь! – восклицает Софья.

– Что ж мне делать? Что мы будем делать без него? – восклицает король.

– Подождут! Велика беда, – восклицает Софья.

– Как подождут?

– Да так же; и в столицах ждут, не только что в поганом городишке!

Ждут; а маркиза Лафаста нет как нет.

Музыканты проиграли все мазурки и польские, принялись снова за мазурёчьку панну.

Публика, по примеру супруги городничего, бьет в ладоши, стучит ногами; а городничий послал за кулисы хожалого с приказанием начинать.

– Чорт! Что нам делать? – вскричал снова король. – Нет, вон, долой с feaTpa!

– Посмотрим! – повторила опять Софья. – А я сейчас же долой с себя костюм!

– Что ж нам делать без него? Мы погибли! Как объявить публике? Да я и в тюрьме места себе не найду!

Хлопанье и стук повторились сильнее прежнего; хожалый явился снова с приказанием поднимать занавес.

– Чорт! – вскричал король с отчаянием: – поднимай занавес! Луидор, выходи; выкидывай все явления, где маркиз Лафаст! Начинай с 3-го явления!

Занавесь поднялась.

– Что я слышал?.. Что видел? – вскричал страшным голосом актер, игравший роль Луидора, выбежав на сцену.

И вся публика захлопала; и драма играется без главного действующего лица, идет прекрасно, принимает новый смысл, носит на себе первообраз новой драматической школы.

И публика довольна. Публика в исступлении от игры Софьи, добродетельной преступницы. «Фора, фора!» – кричат ей после всякого монолога, и бедная Софья должна выходить снова, повторять монологи в несколько страниц.

А Зарецкого нет как нет; во второй пьесе он должен играть неистового Роланда; ждут – не является.

И снова король, но уже Карл Великий, обнадеженный успехом драмы, решается начинать и «Неистового Роланда» без неистового Роланда.

– Где же неистовый Роланд? – спрашивают друг у друга зрители в половине пьесы, и городничий посылает за кулисы спросить: где же неистовый Роланд?

– Неистовый Роланд?.. В отсутствии, – отвечает содержатель театра, сняв корону пред полицейским чиновником, присланным от городничего.

– Как в отсутствии?

– В отсутствии-с; но он прибудет к заключению пьесы.

И этот ответ удовлетворяет публику; все с нетерпением ждут заключения; Софья является уже Ангеликой, Луидор китайским рыцарем; являются волшебник, пастух… и никому не хлопают, ждут Роланда.

Карл Великий слышит ропот публики.

– Я погиб! – говорит он, сбросив с себя королевскую порфиру и корону…

Вдруг раздается на дворе шум.

– Что там такое? – спрашивает городничий.

– Не здесь ли господин лекарь? – раздался снаружи голос.

– Что там такое? – повторил грозно городничий.

И все полицейские, находившиеся в театре, бросились вон узнать причину шума. Сквозь толпу их продрался слуга лекаря. Его схватили за ворот.

– Что тебе, мошенник?

– Осипа Ивановича требует какой-то-с генерал, что остановился у господина казначея, – отвечал, запыхавшись, слуга.

В то же время к городничему подбежал писарь полиции.

– Ваше высокоблагородие! – сказал он ему шопотом. – Кажись, что новый генерал-губернатор приехал!

– Неужели! – промолвил городничий, смутясь. – Ах ты несчастье! Как обманули! А мы ожидали его недели через две! Да точно ли генерал-губернатор?

– Точно, ваше высокоблагородие: только что приехал, потребовал к себе городового; вишь, не очень здоров с дороги.

Городничий, не говоря ни слова, бросился вон из театра.

– Губернатор, губернатор! – раздалось шопотом между публикою. При этом имени все чинбвные служащие люди встали с своих мест, засуетились, забыли пьесу, заходили между стульями, пробираясь вон.

– Виноват, почтеннейшая публика! – произнес вдруг жалким, умоляющим голосом содержатель театра, выбежав с отчаянным лицом на сцену. – Прошу милости и прощения! Я не причиной тому, что мой актер пропал!..

В общем шуме сборов, стучанья дверями никто не расслышал слов антрепренера, вообразившего, что публика, наконец, догадалась, что неистового Роланда нет на сцене.

Все приняли его самого за неистового Роланда, который должен был явиться к заключению пьесы, и, выходя из театра, хлопали и кричали «фора!» Антрепренер повторил извинение; занавесь опустилась.

«Генерал-губернатор! Генерал-губернатор!» – раздавалось в толпе, выходящей из театра. «Генерал-губернатор!» – неслось по улицам города; и служебный народ возвратился домой с мыслью: генерал-губернатор!, около которой образовалась сфера идей об ответственности за беспорядок и неисправность.

Городовой лекарь также пришел в ужас. Он никак не воображал, что генерал-губернатор может иметь нужду в уездном лекаре: не лечиться ездит он по губернии, а взыскивать за нерадение по службе.

Вследствие этой мысли городовой лекарь торопится домой, чтоб сбросить фрак, надеть мундир, вооружиться шпагою; и между тем посылает за своим помощником, ждет его с нетерпением, бранит за медленность, приказывает составить список больным городовой больницы, с трепетом едет в дом казначея, входит в переднюю и, отирая пот на лице, спрашивает у слуги: дома ли его высокопревосходительство?

Его вводят в залу. Казначей с женою и двумя дочерями встречают его, чуть дотрагиваясь до полу, и шопотом рассказывают ужасное событие, как его высокопревосходительство разбили лошади, как выпал его высокопревосходительство из экипажа, к счастью подле их дома; рассказывают, что его высокопревосходительство весь разбит и лежит без памяти на диване в гостиной, и просят войти туда осмотреть, раны его высокопревосходительства.

– Как же это можно! – говорит лекарь. – Войти без особенного на то приказания его превосходительства! Не лучше ли подождать, когда он очувствуется и потребует медика?

– Помилуйте, Осип Иванович; что вы изволите говорить? Его высокопревосходительству нужна неотлагаемая медицинская помощь, потому что вся голова его от сильного удара при падении приведена в окровавленное состояние.

Лекарь убедился словами казначея; поправив мундир и шпагу и взяв в правую руку треугольную шляпу, он вошел в гостиную.

На диване лежал средних лет мужчина с окровавленным лицом, с огромной посиневшей шишкой на лбу, в сюртуке, на котором сияли три звезды.

– Пощупайте у его высокопревосходительства пульс, Осип Иванович, – сказал тихо казначей.

Лекарь пощупал пульс и пришел в себя, потому что его высокопревосходительство действительно был без памяти.