Чего не имеют люди, то и порицают, а что приобретут — тем похваляются. Не имеют в сердцах Бога, но думают прожить без Него. Окружают себя вещами и наслаждениями и полагают, что теперь будут счастливы, и с избытком. Но есть на них помыслы жуткие, как палящий ветер пустыни, и кружится, словно опавший лист, душа их, пока не вырвется из клетки тела и не унесет ее с собой мрачный вор душ человеческих — неизбежная смерть. Самые большие выдумщики — это спорщики о вере, которой у них нет, ибо надеются обрести ее в спорах. Стяжавший веру тих, словно глубина морская, пронизанная солнечными лучами, а благодатные утешения, большие и малые, словно стаи рыб, поднимаются в чистых водах их трепетных сердец. Весь мир целиком и без всякого остатка помещается в сердце каждого человека. Как управит человек сердце свое, таков и будет его мир земной, а впоследствии — и Небесный. Злая воля шевелит языками злых, а благодать приносит в душу великую тишину, и в ней начинает сиять светоносный лик Христов. Вот тогда от избытка сердца и говорят уста возлюбивших Бога больше своей жизни, как цветы полевые источают аромат на всю округу. Разговоры о делах земных не безумство ли пред Тобою, Господи, когда каждый миг есть возможность для блаженного соединения в благоговейном созерцании со святой любовью Твоей, Христе?

Припозднившись у пещеры преподобного Петра Афонского, мы должны были поспешить, чтобы добраться до темноты в Лавру. На пути стоял румынский скит, и невозможно было не приложиться к чудотворной иконе Матери Божией. У крепостных стен Великой обители Афанасия Афонского до нашего слуха донесся чудесный музыкальный перезвон колоколов.

— Эх, на вечерню опоздали… Теперь придется ожидать, когда архондаричный нас разместит, — вздыхал рядом мой друг. А мне колокольный перезвон показался сладкой небесной музыкой: такой красивой, проникающей в душу мелодии я еще не слыхал.

Вечерня закончилась. Монахи по чину подходили под благословение к игумену — худенькому седовласому старцу с ясными мудрыми глазами. Во всем его облике не было ничего начальственного. Чем-то он неуловимо напоминал отца Кирилла — наверное, своим благодатным обликом и длинной белой бородой. У большой иконы Матери Божией в золотой ризе — «Экономиссы» — выстроилась очередь.

— Здесь Пресвятая Богородица Сама правит монастырем. Она в Лавре является экономом, поэтому эта икона называется «Экономисса», — пояснял мне иеродиакон. С умилением я поцеловал любимый образ Богородицы. У мощей преподобного Афанасия Афонского мы с благоговением совершили земные поклоны и прикоснулись лбами к холодной каменной плите. Здесь неожиданно из моего сердца сама собой излилась молитва к Матери Божией и Ее угоднику, чтобы они оставили меня в Лавре, потому что иного места, более прекрасного, чем эта Святая обитель со множеством келий по горе, для меня уже не было, куда бы я дальше ни отправился.

Миг за мигом, проведенные в этом монастыре, оказывали на мою душу удивительное воздействие — молитвенно-ладанный дух в старинном храме с прекрасными фресками Феофана Кипрского, впечатляющий вид древней обители, основанной в X веке, уютный дворик, мощенный камнем, осененный кипарисами и магнолиями, благоговейные лица престарелых монахов, каждый из которых походил на древнего старца, — все вместе это складывалось в незабываемую картину размеренной и святой монашеской жизни, которую жадно впитывало мое сердце.

— Батюшка, не медлите! Бегом в трапезную, а то опоздаем, — торопил меня иеродиакон. Монахи уже чинно входили в помещение просторной трапезной с каменными столами и скамьями. Вдали, где-то на горизонте, восседал игумен с иеромонахами. После быстрого ужина началось чтение Акафиста у иконы «Экономисса». Сердце мое совсем растаяло: монах читал Похвалу Матери Божией наизусть!

— На Афоне почти все греки знают на память Благовещенский акафист. Других акафистов они не читают, — пояснил иеродиакон, заметив мое удивление. Я тут же положил себе за правило немедленно выучить этот чудесный текст наизусть. После повечерия мы поспешили в маленькую церковь, где находилась другая знаменитая икона, «Кукузелисса», с золотой старинной монетой, которую Пресвятая Богородица вложила в руку псалта — певца Кукузеля в благодарность за его песнопения. После того как мы облобызали святую икону, снова пришлось поторапливаться за расторопным отцом Агафодором, путаясь в длинной рясе.

— Батюшка, скорее, а то архондаричный уйдет, — повторял отец Агафодор, ускоряя шаг. Мы едва успели: грузный добряк-монах в летах уже собирался уходить. Тем не менее он вернулся, достал ключи и поселил нас в маленькой комнатке с окошком, выходящим во двор Лавры.

— Это отец Василий, известный духовник… — Мой друг подошел под благословение, вслед за ним и я.

Ночью раздалась небесная музыка — это зазвонили колокола на полунощницу. При сонном свете полунощных звезд темные монашеские тени неслышно пересекали двор и входили в храм.

— Отец Симон, сядем в стасидии в темном углу. Нужно немного выспаться до литургии, а то я очень устал, — прошептал мой утомленный спутник.

Положив голову на сплетенные руки, он мгновенно уснул под монотонный голос чтеца. Тихое сияние лампад у озаренных слабым светом икон, несколько свечей на подсвечнике, мягкий полумрак в храме, в высокие узкие окна которого заглядывали ночные звезды, — все это стало мне казаться чарующей благодатной сказкой монашеской жизни. Душа моя осталась в Лавре и, похоже, навсегда.

Это умилительное ощущение закрепил поход на святой источник — Агиасму, который забил на месте встречи преподобного Афанасия с Пресвятой Девой Марией. На это благословенное место мы заглянули, идя пешком по нескончаемо длинной дороге в сторону Карей. После Агиасмы попутная машина с монахами подобрала нас, обдав сначала клубами пыли. В городке из лавчонок и магазинов нас вновь окружила разноголосая толпа паломников, заполнившая площадь, где находилась конечная остановка автобусов, следующих к морю в Дафни.

— Отец Симон, хотите посмотреть домик одного великого греческого старца, который недавно умер? — Неугомонный провожатый предложил еще одно небольшое путешествие.

— А кто он? — Усталость от пеших переходов начала сказываться на моем воодушевлении.

— Отец Паисий из Кутлумуша.

— Мне хочется живых отцов увидеть, а что делать возле домика? — засомневался я.

— Ну как хотите. Просто интересно. Здесь где-то неподалеку есть могила одного знаменитого русского подвижника, отца Тихона. Он был старцем отца Паисия. Только нужно разведать, где она находится. Посидите здесь, я мигом! Сбегаю разузнать… — Иеродиакон исчез и появился нескоро.

— Эх, жаль, новый подрясник порвал… Через забор пришлось лезть! Могилка-то старца находится на территории владельца — монаха из Австралии. Увидел, как я лезу, кричит: «Сейчас полицию позову! Это нарушение — вы в частное владение проникли! Кто вам разрешал через мой забор лезть?» Нет, опасно туда ходить, пойдемте лучше в бывшую русскую келью — «Белозерка»! — заключил отец Агафодор.

Наше совместное паломничество подходило к концу, но мне уже не приходило в голову, что оно может когда-нибудь закончиться.

— Батюшка, неплохо бы попасть напоследок в Ксилургу — это самый древний русский скит XII века! Там подвизается хороший монах — схиархимандрит Иаков. На прощание было бы приятно заглянуть к нему… Мне уже пора возвращаться в Россию.

Это сообщение об отъезде отца Агафодора опечалило меня: душа совсем потеряла чувство времени.

— Как же я один еще десять дней буду паломничать? — вслух промолвил я. Мой спутник молчал, улыбаясь.

Магазин в Карее оказался переполнен народом. Нагрузив рюкзаки продуктами для старца, мы двинулись в путь по кружной дороге среди каштановых деревьев, опутанных зарослями колючей ежевики.

— Вот смотрите, отец Симон, — развилка дороги на Хиландарский монастырь и Ватопед, не заблудитесь, — предупредил меня провожатый.