Мы спешно отправились в Лавру, взяв в подарок две банки икры для соборных старцев. Они качали седыми головами, обещали помощь. После монастырской трапезы кто-то из монахов заметил дым над кельей святителя Григория Паламы, возвышавшейся в пятистах метрах над монастырем на большом скальном гребне. Отец Агафодор, не мешкая, ринулся вверх.
— Батюшка, оставайтесь внизу! А я бегом, чтобы успеть!
Он и еще несколько молодых монахов кинулись вверх по тропе. Остальные, в том числе и я, наблюдали за происходящим. Через полчаса дым начал слабеть и затем прекратился. Вскоре появился испачканный сажей иеромонах, вслед за ним спускались усталые монахи.
— От костра какого-то паломника пожар начался. Слава Богу, успели потушить, — рассказал он.
Греки смотрели на него с уважением. Наши доброжелатели из состава Собора усердно просили нового игумена за нас, говоря, что эти русские — хорошие. Но архимандрит дал твердый ответ:
— Пусть эти русские и хорошие, но вслед за ними приедут другие русские, которые не будут такими хорошими, как эти! Поэтому келья им не благословляется…
Такое известие перекрывало нам все возможности поселиться в афонских лесах, где климат несомненно был более здоровым, чем на Каруле. Хотя наш друг из кельи старца Ефрема на Катунаках теперь стал секретарем в монастырской канцелярии, но и он ничем не мог нам помочь.
— Отец Агафодор, спроси у него: понравилась ли старцам красная икра? — попросил я своего друга.
Он перевел, смеясь, ответ секретаря:
— Они говорят, что похожа на лягушачью…
Поборов уныние, овладевшее нами после отказа в Лавре, нам пришлось обратиться за помощью в Русский монастырь. Игумен, отец Иеремия, принял нас приветливо:
— Здоровье плохое на Каруле? Понимаю, понимаю… Если хотите к нам на келью перейти, спросите отца Меркурия. Я не против…
Духовник внимательно выслушал нашу просьбу:
— Ну, что же, если отец игумен не против, то мы обсудим вашу просьбу на Духовном Соборе. Пока живите на Каруле. Мы вам сообщим о решении монастыря…
Здесь наше дело тоже повисло в воздухе.
Ненасытимая жажда молитвы после Иерусалима и Египта заставила меня подняться в скалы Афона. Набрав в большой пластиковый бак десять литров воды, плескавшейся за спиной, вместе с отцом Агафодором и послушником Ильей, помогавшими мне нести продукты, я упрямо полз вверх по белым пыльным скалам.
— Батюшка, ну зачем вы на такую кручу лезете? — не выдержал Илья. — Можно ведь и на полянках палатку поставить…
— Ставил уже, там всегда кто-нибудь бродит из греков или румын, потом расспросов не оберешься! — ответил я сверху, осыпаемый мелкой мраморной крошкой, которую со скал сдувал ветер.
— Где-то здесь должна быть пещера монаха Пахомия, как мне отцы из Кавсокаливии говорили, — вспомнил иеромонах.
— Этот серб был великим подвижником! — откликнулся я. — О нем хорошо написано в книге монаха, святогорца Антония. Отцы, дорогие, прошу, давайте вместе поищем эти пещеры, они должны быть где-то рядом!
На мое предложение отец Агафодор с готовностью согласился, а послушник недовольно поморщился, но тоже пошел вслед за нами. Через полчаса утомительного лазания по густым и страшно колючим кустам, мы вышли к скальным мраморным стенам, круто уходящим к самой вершине Афона. Первая пещера, обнаруженная нами, оказалась двухъярусной: ее своды перекрывали старые дубовые балки, составлявшие когда-то настил для живущих в ней монахов. Рядом располагалась пещерка поменьше. Но моя радость от этого открытия уникальных уединенных пещер сменилась унынием: эти места посещали люди и даже неоднократно — виднелись следы от свеч и кое-где стояли по скальным выступам бумажные иконочки.
— Батюшка, не унывайте, я слышал от старых монахов, что сам отец Пахомий удалялся в другую пещеру на большой высоте, куда никто не мог подняться кроме него. Говорят, что Лавра дала ему длинную веревку, по которой он поднимался в свое скрытое убежище. Так что дело за вами, — утешил меня мой друг.
— Что же, будем искать… — с улыбкой заметил я, осматривая скалы.
В душе появилась надежда отыскать свою пещеру. Отпустив усталых помощников, я ревностно принялся исследовать местность. Но сколько ни пытался я вскарабкаться по вертикальным каменным стенам, мне не удавалось взобраться наверх. «Придется отложить подъем в Пахомиевский приют до другого раза…» Приняв это решение, я отложил поиски, а вскоре в сторонке от пещер набрел на небольшой гротик, защищавший от ветра и дождя. Набросав внутрь сосновых веток, я с трудом смог поместиться в нем в своей одноместной палатке. Ночью поднялся ужасающий ураган. Ветер, обтекая вершину Афона, развивал огромную скорость и ревел в скалах с воем взлетающего реактивного самолета. Однако место, в котором укрыл меня найденный грот, защищал от ветра большой каменный монолит. И мне оставалось лишь с ужасом прислушиваться к реву урагана, который смел бы меня со скал вместе с палаткой, не найди я это крохотное убежище.
Почему-то на Афоне мне только в тесной маленькой палатке, при тусклом свете крохотной свечи перед бумажной иконочкой Пресвятой Богородицы, становилось так отрадно и утешительно, как ни в каком ином месте. В горном безлюдье в душе рождалась какая-то особая духовная трезвость, замечающая любое движение самого мельчайшего помысла или рассеянности. Только в уединении сердцу открывалась простая и безначальная тайна духовной жизни: если мы живем в миру и миром, то мы мертвы в Боге и для Бога. Под рев разыгравшегося урагана мне вспоминались строки из прочитанных книг, что подвижничество — суть Православия, потому что Богопознание есть вдохновенный подвиг человеческой души. Все больше и больше в этих лесных дебрях сердце мое убеждалось в том, что христианство без аскетики телесной и умной, — не истинно.
Когда я сравнивал свою размеренную жизнь на Каруле с ее ежедневными богослужениями, ко мне пришло познание того, что аскетика есть практическое воплощение всей нашей молитвенной жизни и нашего посильного приближения к Богопознанию. Все внутреннее пространство сердца стало всецело молитвенным словом или безмолвной молитвой, через которую, обогащая и укрепляя его благодатью, открывался безначальный и беспредельный Христос, ставший в нем безраздельно всем, без каких бы то ни было движений ума.
С этого времени пришла уверенность, что самодвижная молитва, пройдя множество испытаний и искушений, утвердилась в сердечной глубине прочно и неисходно, став источником нескончаемой тихой радости, постоянно согревающей душу. Волновало лишь то, что скрывалось за этой молитвой, словно она была лишь дверью к чему-то неведомому и непредставимому, где пребывал Бог. Как будто на какой-то краткий миг эта дверь приоткрылась, и изумленный ум на мгновение остановился, пораженный невиданным зрелищем удивительной неизменности Божественного Духа, в Котором жила сама любовь, вернее, весь Он был одной любовью.
Все последующие дни я пытался закрепить и усвоить это дивное видение, но самому войти еще раз в такое состояние мне не удавалось, поэтому я оставил свои попытки и пребывал в непрестанной молитве, следя за умом и не давая ему впасть в рассеянность или сонливость, в которые он норовил уклониться, лишенный всех помыслов. «Непременно нужно встретиться с отцом Григорием и посоветоваться с ним, когда спущусь вниз, лишь бы только он был жив…» С этим намерением, когда закончились сухари, я спустился на Карулю.
Потребность увидеть монаха Григория, поделиться своими переживаниями и открыться ему, как опытному монаху, звала меня неудержимо в этот уединенный, спрятанный от людей маленький монастырь. Отец Агафодор сопровождал меня до обители, оставшись ожидать моего возвращения за ее стенами. Привычный запах лекарств напомнил о себе еще на лестнице. Старец сильно сдавал и это было заметно по его усталому лицу с темными кругами под глазами. Но духом он оставался бодр:
— Рассказывай, рассказывай, патер. Только говори самое главное… — с сильной одышкой сказал отец Григорий, сидя в старом потертом кресле с пологой спинкой, дышал он трудно и было до слез жалко смотреть на него. — Где был? Где сейчас живешь? На своей Каруле?
