- Эвтаназия кошки у нас стоит девятьсот рублей. Если хотите оставить его, чтобы кремировать, то еще дополнительно тысячу рублей.

- Давайте сделаем.

- Оставлять будете?

- Да. Мне обязательно нужно присутствовать при этом?

- Нет. Если не желаете смотреть, то можете расплатиться и идти домой. С котиком мы справимся. Хотите знать, как это происходит? - она немного повысила голос, видя, что он хочет что-то спросить. Мужчина кивнул. - Сначала мы вводим наркоз, и котик засыпает. Затем колем препарат, который останавливает сердце. Сердце, не дыхание. Он не задыхается.

- Хорошо... рассчитайте меня.

Когда мужчина ушел, Ирина Алексеевна прошла в операционную, где Катя уже ввела пожилому пациенту наркоз и готовилась делать интракардиальную инъекцию. Врач остановила ее.

- В чем дело? - Катя недоуменно приподняла бровь.

- Дай мне. Я хочу.

- Ладно... как скажешь, - фельдшер покорно передала шприц с лидокаином начальнице и отошла чуть назад. Ирина Алексеевна нацепила на себя фонендоскоп и четким, отработанным движением вошла в плоть животного. Она смотрела в глаза коту, вводя смертельный препарат, потом слушала его сердце и свою собственную душу. Есть ли внутри еще что-то, что кричит или хотя бы шепчет, что она поступает неправильно? Как бы ей была охота услышать этот голос... но нет. Ни звука. Только тиканье механических часов у нее на руках и последние дыхательные рывки вытянувшегося в тонической судороге кота.

- Все, - сообщила она Кате с некой разочарованностью в голосе. Фельдшер кивнула, готовя коробку и пакет, а Ирина Алексеевна ушла на прием. "Все" - это значило что? Что животное отмучилось и перестало жить? Или что жалость и умение сопереживать из нее самой высосаны до последней капли?

"Иссякаешь, да? Пламя тухнет потихоньку?"

Нет, не тухнет. Оно уже потухло. Знала ли Ольга Владимировна, что только ее улыбка и безграничная, всепоглощающая любовь к питомцу не дает врачихе стать роботом-ветработником? Не знает. И не должна узнать.

Никогда.

Восемь лет

- Вот тут подтяни... вот-вот-вот... стоп! Стой, а то порвешь. Сейчас я тебе его сдвину чуть повыше, а ты прошивной лигатурой... сосуд задела! Сосуд!!! Задела!!! Блядь!!!

- Сука... зажим, где зажим! - Катя быстро нашарила рукой на столе анатомический изогнутый зажим и чудом поймала убегающую вглубь собачьего живота оторвавшуюся артерию. Щелк - кровь перестала течь. Ирина Алексеевна подняла на ассистентку испепеляющий взгляд.

- Молодец, блядь! И как я теперь должна, по-твоему, ее перевязать?!

- Прости, - Катя едва не расплакалась. - Я не специально...

- Когда у тебя рвется сосуд, надо не стоять и тупить, а быстро его перевязывать! Где я вот сейчас его найду? Вслепую вязать буду?

- Ир, я не знаю!..

- Плохо! Ты уже на автомате все это должна делать! Семь гребанных лет ты ассистируешь и мне, и Николаичу, и Карине на операциях, и до сих пор не умеешь быстро вязать сосуды? Это позор! Хочешь ты, чтобы тебя повысили, или не хочешь?

Посчитав, что отчитала фельдшера как следует, Ирина Алексеевна вернулась к опухоли яичника и замолчала. До самого конца не было произнесено ни слова, кроме стандартных "Зажим", "Скальпель", "Лигатуру" и прочих названий необходимых на данном этапе инструментов. Ну и в самом конце, когда культи матки и яичников были благополучно отпущены на свои положенные места, врач стянула перчатки и скомандовала помощнице: "Шей".

Не то чтобы Ирина Алексеевна была недовольна работой Кати, но в последние несколько месяцев она регулярно напоминала ей, что та могла бы стараться и побольше. Не все же пиометры резать, пора бы уже и что-то более сложное оперировать. Иначе какой тогда из нее будет врач? Карина умела делать все уже на третий год практики. Да, пришлось еще какое-то время ее таскать по теории, но это уже полбеды. В конце концов, она в любой момент приема могла позвонить Ирине Алексеевне или Николаичу, и оба бы помогли - без проблем.

Катя притихла на несколько часов после операции. Вообще-то ее начальница была отходчивым человеком и перестала сердиться еще тогда, когда собачку вернули хозяйке, но на всякий случай фельдшер была тише воды, ниже травы. Под вечер можно будет еще разговорить ее, а пока лучше помолчать да почитать литературу. Хотя бы для вида.

Ирина Алексеевна открыла журнал записей. Почти каждый час. Всегда бы так клиенты шли. На одной из строчек значилась знакомая фамилия; Макеева должна была подойти в три часа дня. Уже совсем скоро. А пока она не пришла, оставалось заниматься другими пациентами, у которых тоже порою были серьезные проблемы: у кого сердце, у кого отказали почки, и так далее. Но все же было какое-то нехорошее предчувствие: Ольга Владимировна никогда раньше не записывалась на прием. А теперь...

Впрочем, размышлять на тему, с чего вдруг она решила записаться, Ирине Алексеевне было некогда. Люди шли по журналу и без записи, повторные и первичные, так что она, заработавшись, забыла о Степушке. Вспомнила она только тогда, когда услышала без пяти три знакомый голос, разговаривающий с другим, мужским. Врач насторожилась: что-то определенно в этот раз было не так. И она стала уверена в этом на сто процентов, когда увидела саму Макееву: женщина вошла к ней на прием без улыбки.

Они встретились взглядами. Ольга Владимировна виновато опустила голову, поставила переноску на стол и села напротив врачихи, не говоря ни слова. Этого и не требовалось, Ирина Алексеевна поняла все и так. На входе в приемный кабинет сиротливо ютились ее старшая дочка и муж. Макеева как-то странно, медленно моргнула, и из ее глаз выкатились две слезинки.

- Только не вы, - прошептала ветеринар. - Кто угодно пускай теряет веру, но только не вы, Ольга Владимировна.

- Ирочка... у меня больше нет сил верить, - дрожащим голосом пробормотала она. - Я не могу больше смотреть, как он мучается. Ты сама на него глянь.

Но Ирине Алексеевне не нужно было смотреть на кота, чтобы понять, что все плохо: от него воняло гнилыми органами за метр, и еще дальше разносилось сипящее дыхание вперемешку с кашлем. Все же врач расстегнула сумку-переноску и вытащила животное, пребывавшее в полубессознательном состоянии. Что творилось в этот момент в ее душе, нельзя описать словами: словно тысячи птиц метались внутри, как в клетке, истерично вереща и разбиваясь о прутья. Глаза ее заблестели, и Ирина Алексеевна отвернулась от кота. Стараясь не смотреть на Ольгу Владимировну, она села за свой стол. На полминуты воцарилось молчание, прерываемое только хрипами Степки.

- Уверены? - наконец спросила врач вполголоса.

- Уверена, - прошептала та и залилась слезами. - Мы уже устали. Он тоже устал, он-то устал больше всех. Наш Степушка... сколько он вытерпел. Сколько уколов перенес. Весь исколотый, измятый... сил больше нет и слез на него смотреть.

- Ну хорошо. Если не хотите смотреть, можете выйти...

- Нет, - она помотала головой. - Я буду с ним. Я никогда его не покину.

И она была. Плакала, но смотрела на то, как медленно голова серого исхудалого кота клонится к столу, как замирают его глаза и расслабляются мышцы. Макеева гладила Степку по голове и спине, повторяя его имя без конца, пока Ирина Алексеевна вводила наркоз в вену. Когда он обмяк на столе, медленно и хрипло дыша, Ольга Владимировна заговорила опять.

- Вы же... не удушающее ему будете вводить?

- Нет, ни в коем случае, - стараясь говорить как можно ровнее, ответила Ирина Алексеевна. - Я не люблю этот вид эвтаназии. Я сделаю ему лидокаин. Жжется и обезболивает... от него остановится сердце, и он тихо умрет. Как будто заснет.

Катя безмолвно поднесла врачу шприц с двумя миллилитрами десятипроцентного лидокаина. Ирина Алексеевна приняла его, словно дохлую крысу, едва касаясь кончиками пальцев. Жжется и обезболивает. Именно так.