Комната освещалась двумя торшерами под белым абажуром, каждый со своей стороны дивана, и люстрой с приглушенным светом, а еще – множеством цветных фонариков со свечами. На окнах с Рождества остались висеть картонные звезды. Интересно, почему Линда их не сняла.

На столе – две бутылки кавы и семь бокалов.

– Давайте же отпразднуем.

Линда налила себе игристого вина.

– За твою новую жизнь, Тедди, братишка.

Все рассматривали его. Поднимающиеся пузырьки в бокале блестели, как маленькие алмазы. Здесь было уютно, со всеми этими разномастными лампами и красивым ковром.

Он тоже поднял бокал.

Дарко поставил свое вино на стол, бокал звякнул, этот звук как будто был сигналом: улыбайся еще шире.

– Добро пожаловать на свободу.

– Спасибо.

– Не представляешь, как мы скучали по тебе.

– Не больше, чем я.

– Но теперь все позади, ведь так?

– Думаю, что так.

Тедди был ему рад. Дарко жил в Мальме и приехал сюда специально, чтобы отпраздновать освобождение Тедди.

– У нас тут кое-что для тебя… – Линда поставила на стол корзину. – Это наш тебе «приветственный набор». Мы положили сюда новое белье и носки, старый телефон Николы, которым ты пока можешь пользоваться; проездной на автобус на двести крон, бутылку красного и твой старый спортивный костюм. И еще я положила подарочную карту универмага. Неплохо, правда?

Тедди взял корзину.

– Вы замечательные.

Линда кивнула, глаза у нее покраснели.

Бо́ян, отец, медленно подошел к нему. В красной вязаной кофте, немного свалявшейся, у шеи торчал воротник когда-то белой, а сейчас пожелтевшей рубашки. Он обнял Тедди. Это не были крепкие отцовские объятия, скорее, торопливое похлопывание по плечу. Но это был самый тесный телесный контакт, на который отец осмелился после маминой смерти.

– Dobrodošao, moj sin, – произнес он, сделав ударение на «сын» и глядя Тедди прямо в глаза, – Živeli[2].

– Спасибо, папа.

Тедди не хотел говорить по-сербски, но не потому, что он не понимал, просто это не его язык.

Отец все еще смотрел ему в глаза, ничего больше не говоря. Остальные ждали. Краем глаза Тедди заметил, как Никола переминался с ноги на ногу, он единственный не мог стоять спокойно.

– Ты мой сын и всегда будешь моим сыном, – сказал отец наконец. – Мама была бы рада, что ты вернулся.

Вечером, раздеваясь, Тедди заметил, что одежда резко пахнет дешевым порошком. Это напоминало зону. Кроме тех денег, что он держал в коробке еще с тюрьмы, у него было двадцать восемь тысяч в конверте и две старые золотые цепи. Надолго этого не хватит.

Новая жизнь.

Он осмотрел себя в зеркале, висевшем на стене. Шрам на животе выделялся тонкой линией, был, может быть, чуть краснее, чем обычно. Он вспомнил звук выстрела, как он сначала подумал, что стреляли в воздух.

Он решил отрастить волосы, сейчас они были миллиметра три длиной. Бритая макушка – хорошая прическа только для тюрьмы.

Он лег в постель, но все время ему казалось, что кто-то может ворваться в квартиру и навредить Николе или Линде. Как будто стены и двери в этом доме из гипса, словно они всего лишь декорации на сцене.

Скорее всего, это один из тех симптомов, которые бывают у только что вышедших. Так называемая вольная болезнь.

Он сел на краю кровати.

Неподвижно смотрел в темноту.

Он был болен свободой.

У Филипа всегда рядом с кроватью стоял полный стакан с водой, священный принцип. Он пошарил рукой. Прохладная, чистая поверхность. Отлично. И таблетки. Всегда таблетки. Он выдавил две капсулы «Золофта» и проглотил их, запив водой. Глотать таблетки он мог, если нужно, с завязанными глазами.

Слишком много картинок в голове. Рабочие совещания. Встречи с банком. Все, кому нужны деньги. Кровать в той квартире. Удар в лицо. Трескающийся лед. Этот милый врач в Каролинской больнице, который его зашивал. Стефани, ноющая – что случилось.

Ее можно понять: не каждый день люди его круга приходят домой с синяком во все лицо. И она еще не знает, что он стоял на тонком льду у пристани больше пятнадцати минут.

В конце концов люди на причале ушли, а он лег на лед и пополз к пирсу. Потом его целые сутки трясло.

Вообще-то ему хотелось выйти на балкон и проораться. Орать, пока легкие не лопнут и голова не взорвется. Но соседи это вряд ли оценят. И, может быть, кто-то из друзей и их родителей узнает. Семейство Гамильтон услышит или этот старик Вахтмайстер из дома напротив: похоже, Филипу плохо. Филип шумит. Филип плачет.

Родители обязаны были заметить симптомы раньше, когда он еще жил с ними. Круги под глазами, игра в приставку ночи напролет. Блоки таблеток на его столе, упаковки в мусорном ведре. Но они занимались своими делами. И Филипу даже нравилась эта дистанция между ним и родителями. Для них: вечеринки, приемы, коктейли, путешествия, работа. Для него: дома с сестренкой, друзья, что-то еще. Чаще всего просто один. Никчемный.

Он сел в постели. Голова кружилась меньше. Одеяло в пододеяльнике сбилось к ногам. Он попытался его поправить не вставая. Посмотрел на часы на тумбочке: «Картье Сантос», циферблат сорок четыре миллиметра. Купил пять месяцев назад в салоне Нюмана. Титановые.

Тогда: часы – это триумф. Материал: черный, матовый, дорогой. Но тонкий. Подтверждение его статуса.

Теперь: месяц назад он купил «Патек Филипп». От «Картье» он начал уставать.

Десять минут одиннадцатого.

Пора вставать. Нужно выйти в мир. Нельзя, чтобы кто-то узнал, что он не мог заснуть до четырех. Никто не должен знать, что внутри Филипа есть другой Филип. Тот Филип, который был так близок к краю пропасти.

Он достал айпад и просмотрел: двадцать новых писем. Есть дела и поважнее, но ему хотелось все проконтролировать.

Потом он залез в Facebook. Последний пост он сделал в начале недели. Фото с танцпола в каком-то баре на площади Стуреплан: лучи света в дыму. Он сам с бутылкой в руке. Ему стало противно.

Новое входящее сообщение.

Вместо фото отправителя – красноглазый белый кролик.

«Я думаю о тебе чаще, чем хотелось бы. Теперь ты мой, Филип. Мы двое связаны навеки. Теперь я знаю еще больше. Пора кончать. Я скоро приду за тобой, Филип. Скоро. Твой АА».

Он пощелкал по разным иконкам.

Мокрый, тонкий лед снова возник перед глазами.

Лед трескался под ногами.

Черная комната.

Тедди сел в постели и пошарил рукой в поисках выключателя.

На него со стены таращился Аль Пачино – с плаката к фильму «Лицо со шрамом».

Тони Монтана сидел с золотыми часами на запястье и бокалом виски на столе. У него красотка-жена, и дела идут хорошо, и все равно щеки ввалились даже больше, чем у отца Тедди после смерти матери.

Чернота во взгляде Монтаны переливалась за края фото, и Тедди чувствовал ее даже во мраке комнаты. Это была не та знаменитая сцена с горой кокаина на столе, где Монтана, опустившийся и развращенный, погружал лицо в порошок. Кадр на плакате сделан раньше. Когда Монтана еще был на вершине своей наркокарьеры, но уже тогда им завладела ночь.

На полке стояли две фотографии в рамках. На одной – Линда в голубом платье, в день окончания школы, счастливая. Тедди вспомнил, как потом они праздновали это событие дома у отца. Через год родился Никола, и тогда отец уже не был так доволен. Ведь Линда должна была учиться в университете или институте.

На второй фотографии вся семья целиком. Мать, отец, Линда, Дарко и он сам. Фото сделали в Белграде, когда они еще были детьми. На заднем плане каменная стена с огромным фиолетовым рододендроном, которому, похоже, лет сто. Тедди тогда исполнилось одиннадцать, и все же он отлично помнил то лето. Каждый вечер он, Дарко и отец шли в «Кафе Библиотека», а мама и Линда занимались своими делами.