– Ты ведь, конечно, знаешь: этим детям запрещено узнавать о биологических родителях. Их забирают из семьи и воспитывают до совершеннолетия в специальных учреждениях, «корректируют». В 18 лет они выходят из коррекционных интернатов, но, если попытаются разыскивать родителей, если хотя бы допустят такую мысль, их тоже заклеймят. Преданность своей плоти и крови – измена обществу. – Она покачала головой, от негодования у нее вздулись жилы на шее. Даже если это подстава – по крайней мере, гнев искренний, эта тема задевает Альфу за живое.

Стало быть, та аббревиатура после имени Кэррика – ПСР – значит Порочный с рождения. Ребенок Заклейменных родителей. И, как сказано в его деле, он приговорен к Клейму на груди – за измену обществу. С тем, что говорит Альфа, это вполне согласуется, так что в этом я ей поверю, но всецело доверяться не стану.

– Кэррику следовало выждать, прежде чем отправляться на поиски родителей, – говорит Альфа так сердито, словно лично мне адресует упрек, словно это я недосмотрела. – В первые месяцы за выпускниками интерната внимательно следят, не пытаются ли они разыскать биологических родителей, а он сразу кинулся на поиски, как будто хотел попасться… – Голос ее стихает, глаза пристально смотрят на меня, ожидая моей реакции.

Но я не отвечаю, я слишком потрясена – слишком угнетена тем, что узнала о Кэррике. Найти бы его поскорее, обнять, утешить. Как жаль, что я не знала этого тогда, когда мы спали рядом, разделенные только стеклянной стеной. Я думала, он солдат, может быть – дезертир или изменник, совершил что-то ужасное, а он был наказан за детскую любовь. Этот пойманный зверь, расхаживавший в своей клетке с таким видом, словно был готов сражаться против целого мира, всего лишь хотел найти своих родителей, у которых его отняли в младенчестве, потому что они были заклеймены. Теперь, когда я знаю, что Кэррик – сын Заклейменных, это как-то меняет мое отношение к нему?

Да, что-то меняет.

Восемнадцать лет подряд ему непрерывно промывали мозги. Твердили, что его родители – отбросы общества, что ему повезло избавиться от них. Но, едва покинув интернат, он тут же отправился на поиски матери и отца. Он победил: его любовь не сломили. Он оказался даже храбрее, чем я думала. Он действительно воин.

Теперь я понимаю, к чему клонились высказывания Тины, которая именовала его «порченым», и почему судья Креван считал Кэррика «порочным до мозга костей». Действительно, у него не было шансов. Суд над ним – пустая формальность, он заклеймен от рождения и твердо решил сохранить это Клеймо. Возможно, Альфа угадала верно: он умышленно постарался скорее получить Клеймо, стать тем, кем был от рождения, а не тем, в кого его пытались превратить в интернате по заданию Трибунала. Чем больше я об этом думаю, тем большим уважением проникаюсь к Кэррику.

Альфа медленно выдыхает, стараясь овладеть собой.

– Кэррик был обречен с самого начала.

– Да, – грустно подтверждаю я. – Так и есть.

Она снова внимательно присматривается ко мне и угадывает то, к чему я сама только подступаюсь:

– Вы сблизились в тюрьме.

Щеки у меня вспыхнули, я отвернулась. Я чувствовала какую-то связь с Кэрриком с той минуты, как он вошел в камеру и повернулся ко мне спиной. Чувствовала каждое мгновение, когда он был рядом и когда стоял за моей спиной в зале суда. Странно питать такие чувства к совершенно незнакомому человеку, но мы вместе пережили небывалое испытание, и только мы двое – в любой момент, на каждом этапе – до конца понимали, что чувствует в этот момент другой.

– Расскажите про интернат. Он об этом ничего не говорил.

– И неудивительно, – говорит она. – Сами по себе они вовсе не ужасны, скорее напротив, замечательно оборудованные учреждения, обычные школы такой роскоши себе позволить не могут. Государство их содержит, поскольку из интернатов вышли почти все наши прославленные спортсмены, да и некоторые знаменитые ученые. И все же от правды никуда не денешься: этих детей отбирают у родителей и навсегда запрещают их видеть, узнавать о них. Это жестоко, это дурно. Но у Кэррика ситуация несколько иная, – добавила она. – Ты же знаешь.

– В каком смысле? – Нет, я ничего не знала.

– Учитывая, в каком возрасте его забрали. Вероятно, потому промывка мозгов и не удалась. Он сохранил память о родителях, и эти воспоминания интернат не сумел стереть. Его забрали в пять лет. До тех пор родителям удавалось скрывать его, но, к сожалению, в конце концов о нем стало известно, – вздыхает Альфа.

– Даже не знаю, что хуже, – говорю я, пытаясь себе представить, каково это: малыша отрывают от родителей, от тех, кто его любил и кого он любил, а он уже в таком возрасте, что способен осознавать происходящее.

– Итак, – встряхнулась она. – Потому-то я и боролась изо всех сил за право детей со статусом ПСР на усыновление.

– Их нельзя усыновлять?

– Разумеется – ведь это нарушит процесс перевоспитания. К тому же Заклейменные вообще не имеют права участвовать в усыновлении, – поясняет она. – Мой муж предлагал даже развод, чтобы мне разрешили усыновить ребенка, он знал, как сильно я этого хотела. Развод только на бумаге, разумеется, он не собирался меня покидать. Где логика, Селестина, можешь ты мне это объяснить? Наши законы разрешают усыновить ребенка одинокой женщине – лишь бы не супругам, один из которых заклеймен. – Она горестно вздохнула. – Извини, заговорилась. Эта тема не дает мне покоя.

– Понимаю, – мягко ответила я, радуясь уже тому, что наконец-то хоть один человек позволяет себе критиковать решения Трибунала. – А откуда вы столько знаете о Кэррике? – Я все еще не вполне доверяла ей, хотя и не сомневалась в искренности ее ненависти к Трибуналу. – В его деле таких подробностей нет.

– Значит, ты ознакомилась с делом? – усмехнулась Альфа. – Ого, Селестина, похоже, у тебя имеются связи.

На это я отвечать не стала, хотя потребовались немалые усилия, чтобы прикусить язык, и Альфа продолжала:

– Дела Заклейменных находятся в публичном доступе, и каждый гражданин может прочесть любое дело, поскольку он вправе знать, не проживают ли поблизости Заклейменные, – и только сами Заклейменные не могут читать чужие дела.

Я с трудом сглатываю. Попалась.

– Тебе, чтобы получить дело Кэррика, пришлось бы обратиться с запросом непосредственно в Трибунал. Это их здорово насторожило бы. К тому же дело Кэррика не столь открыто, как твое. Трибунал не любит признавать, что система порой дает сбой, что кому-то не удалось промыть мозги. Что касается твоего вопроса, откуда я так много знаю о Кэррике: у меня большая организация, и, когда в Трибунал попадает подобное дело, всегда найдется кто-то, кто меня предупредит. Я была на вынесении приговора.

Укол ревности. На суде над Кэрриком должна была присутствовать я. Я бы стояла сзади, у дверей, я бы стала для него такой надежной опорой, какой он был для меня. Был ли у него друг или он прошел через все в полном одиночестве? Скорей бы, скорей бы найти его.

– Как он… как держался? – спрашиваю я, чувствуя во всем теле дрожь.

– Молодцом. Очень сильный, – с гордой улыбкой ответила она.

– И когда его повели в камеру Клеймения, вы тоже там были?

Она кивнула:

– Получила разрешение, как представитель благотворительной организации. Трибунал понимает, как важно мне присутствовать при наказании, чтобы я могла консультировать семьи и сообщество Заклейменных.

Я попыталась представить себе Кэррика в камере для Клеймения – вспомнила жар раскаленного железа и бивший мне в лицо свет, и вообразила его в том же красном халате в ожидании той же муки. Глаза наполнились слезами.

– Как он это перенес?

Она взяла меня за руку. Слезы уже сами собой катились по щекам.

– Селестина, ты можешь им гордиться, он не издал ни звука. Никогда еще не доводилось мне присутствовать на таком… беззвучном Клеймении.

Я чувствую, как внутри меня что-то ломается, и вместе с тем готова пуститься в пляс. Он поступил в точности как я. Взял с меня пример. Им не удалось вырвать у него ни стона.