– Я, господин вы наш светлый, – оттолкнув Ференца, Потей Кривоногий юркнул вперед. – Сюда, светлый господин. Мы ее в ямник, в ямник…

– Я знаю куда, дурак, – лениво сообщил Яркий, – видно же, как слово светит. Замок ломать не хочется, свинья. И вообще… – Он замолчал, посчитав ненужным что-либо уточнять. Затем сказал остальным: – К площадке идите, убогие. Там ждите.

И двинулся через деревню.

Ясю заперли в овине за Потеевым домом. Свет бил из ямника на десять человеческих ростов, сквозь крышу.

Подходя, Ференц подумал, хорошо бы материно слово сработало. Он бы умер, и все.

– Твой бы свет свой, безмозглый, – сказал Яркий, останавливаясь у крышки, закрывающей лаз в ямник, – кому положено дарил. Утром и вечером. Теперь, извини, гаденыш, уже не подаришь.

– И пусть! – вскинул голову Ференц.

И опустил.

Потей заелозил ключом в замке крышки. Щелк-оборот-щелк!

Яркий заглянул вниз, в наполненную свечением яму.

– Жива еще, коза? Поднимайся.

Свет, более прозрачный, чем у человека Яркой службы, потянулся вверх вместе с Ясей.

– Ференц?

Ференц не увидел – почувствовал улыбку и улыбнулся в ответ.

– Яся…

– Молчать! – крикнул Яркий. – За мной.

Дом, колодец. Околица ощетинилась изгородью, солнце, шмели, головки иван-чая, поспевающие кружной дорогой деревенские.

Яся, как поймала Ференца за пальцы, так и не отпускала их весь короткий путь.

У поклонной площадки стояли лошади и трое подручных Яркой службы. Все трое светились, крепкие, уверенные, деловые.

– Я боюсь, – шепнула Яся.

Яркий отнял Ясину руку от Ференцевой и повел ее чуть дальше от площадки.

– Итак, беспросветная деревня Мостыря, – сказал Яркий, и деревенские, как один, повернули головы, – девушке Ясе сказали светлое слово, то, что предназначено вовсе не ей, а вашему правителю. Достойна ли девушка Яся светиться, как он? Обнимает ли она светом весь мир? Правильно ли ее свечение?

– Нет, господин наш светлый, – хором ответила Мостыря, кланяясь.

– Тогда, свиньи, смотрите и не отворачивайтесь.

Яркий зашел Ясе за спину и возложил руки на ее едва видные плечи.

Свет его загустел, темнея и превращаясь из желтого в черно-красный. Мгновение, другое – и свет Яси поплыл от него гнилыми струйками.

– Славьте службу! – крикнул Яркий.

Деревня бухнулась на колени.

– Служба Яркая наша защитница!

– Преграда тьме!

– Опора Артемоса!

За воплями тонкий вскрик Яси не был слышен.

Сжимая кулаки, Ференц увидел только, как она, почерневшая вдруг, обуглившаяся, осыпается пеплом к ногам Яркого. Была Яся – и нет. Ветерок потащил дымок через поле.

Мостыря умолкла.

– Теперь, – сказал в тишине, вытирая ладони, Яркий, – с этим… Иди сюда.

Он поманил к себе Ференца.

Одновременно задвигались подручные – двое поволокли железную цепь, третий согнулся под костылем и молотом.

Ференц встал перед Ярким.

– Нельзя так! – сказал он в свет. – Яся же ничего… это я… За что же?

– Ах, какие темные слова! – фыркнул Яркий. – Рот открой.

Ференц сжал зубы.

– Как хочешь, – качнул плечами Яркий.

Сбоку ухнул, высекая искры, молот. Подставленный костыль с кольцом цепи до половины вошел в землю. Еще удар – и шляпку костыля припорошило пеплом Яси.

– Готово, – буркнул один из подручных.

– Подержите этого, – указал Яркий.

Ференца схватили за руки и под равнодушными взглядами Мостыри запрокинули ему голову.

– Это первое, урод, – сказал Яркий и наложил ладонь ему на губы.

Жар проник в рот. Жар наполнил его, выжигая щеки, десны и язык. На языке что-то лопалось и стекало в нёбо.

Может, слова?

Ференц дергался и мычал, но свет был всюду, и держали его крепко.

– Милостива Яркая служба! – доносилось с площадки.

– Свет несет нам!

– Второе, – обернулся к деревенским Яркий, – этот парень будет посажен на цепь. Вот здесь. Дарите свет Артемосу, черными словами потчуете этого. Утром и вечером. И так пока не убьете. Но кормить! Отцу девчонки – два светлых слова. Матери парня, после смерти уже, – одно. Ясно, ублюдки?

– Ясно, господин светлый наш, – расплылся в улыбке Потей.

Клацнула цепь у Ференца на ноге.

Мостыря старалась убить Ференца едва ли не больше, чем одарить светом Мемеля Артемоса. Но он почему-то не умирал.

Слова впивались в тело, портили руки, пальцы, выползали язвами, прижимали к земле и давили, давили, давили…

– Мемель Артемос! Благодатный!

– Ференц Гнутый! Сдохни, гад!

– Умри!

– Опорожнись!

– Чтоб тебя вырвало! И перекрутило!

– Жри траву!

Утром и вечером.

Ференц ползал, звеня цепью, под дождем и солнцем. Обросший, грязный, в тряпье и экскрементах. Но не умирал.

Он ворочал обожженным языком, но его собственные слова оставались в нем же. Он бился головой, как хотели, как говорили, кусал себя и рвал волосы.

Но не умирал.

Ночью в голове у Ференца яснело, и он забывался сном, в котором Яся улыбалась ему, прежде чем рассыпаться пеплом.

Потей приходил к нему после обеда и, присев на безопасном расстоянии, спрашивал:

– Ты почему не умираешь, гнида? Или наши слова недостаточно темные? Или ты вообще оглох, гнусь?

Ференц, идиот, мразь, безмозглый, улыбался, показывая огарок языка.

Он и сам не знал почему. Он спрашивал у звезд – те молчали. Спрашивал у Яси – она чернела: «Глупенький».

Слова бродили в Ференце, горькие и светлые, жаждущие мщения и правды, пока однажды он не понял: нет для него слов, что убивают.

Все слова – свет. А свет – жизнь.

И прямо посреди очередных завываний («Ференц Гнутый! Стань прахом!»), он встал, словом переплавил цепь и мимо окосевших селян направился на северо-запад.

Свет его бил до неба.

Станция подземки была заброшена, стенки тоннеля заплели корни; рельсы тускнели и уходили в темноту, словно в никуда, терялись под слоем темных листьев, которые намело за многие годы через сорванные двери наверху. Казалось, если пойти по рельсам вперед, то навсегда потеряешься в каком-нибудь другом мире.

Впрочем, путь вверх по лестнице обещал почти то же самое. Эти края сильно отличались от города.

Листья лежали на ступенях, на плитах пола, и на многолетних слоях светлела россыпь свежего листопада. А может, это и правда падал сверху лунный или еще какой свет.

Было холодно и сыро; каменный свод тоннеля покрывала изморозь, и рельсы казались от нее матовыми. На стенах чернели замшелые полосы – весной здесь высоко поднималась талая вода. Но она так и не вымыла запах креозота. Запах гари тоже никуда не ушел; впрочем, он был слабым и почти незаметным – еще один призрак этого места, не более.

Звери спускались сюда, как к себе домой, и не все следы можно было узнать. Змеи водились здесь в изобилии. Часто они сползались на лестницу, иногда забирались на старые, позеленевшие медные люстры.

Но сейчас стояла осень, и змеи уже спали. Свет фонаря за спинами двух мужчин не мог их потревожить. Впрочем, большая часть лучей света упиралась в плащи и широкополые шляпы, не достигая ни перрона, ни подножия лестницы. Холодные непрозрачные тени валились вперед. Но сверху от невидимого входа все же падал какой-то свет, и он становился тем заметнее, чем больше глаза стоящих в тоннеле привыкали к темноте.

Свет был чуть розоватый и голубой. Не луна так светила над одичавшим парком, не луна мигала где-то вверху, как газовая вывеска, заставляя пятна чуть плавать по недвижным очертаниям стылой, брошенной станции.

– А правду говорят? – спросил наказатель, поставив ногу в кожаном сапоге на заиндевевший рельс, и кивнул наверх, в озаряемую мягким вспышками тьму. Тускло блеснули его очки.

– Ну так, – неопределенно согласился его собеседник, выпуская поводья лошади. В спину приехавшим по тоннелю светил желтый фонарь, укрепленный на двуколке. Они прикатили сюда по рельсам, на сменных колесах. Дрезину им не выделили – ее было не перетащить через завалы на старых рельсах.