Мы лишены возможности угадать, как пошло бы развитие всех этих народов и народностей вне присутствия русских. Очевидно, одни бы развивались успешно, окрепли, подчинили бы себе соседей; другие бы отдались их власти; третьи — истекали бы в междоусобицах. Так, в Якутии дорусское время назвалось «эпохой кровавых войн»; часты были межнациональные войны в Туркестане, утихли лишь после русского завоевания; и до XX века сохранялось напряжение в Азербайджане — между армянами и «татарами», как выражались там тогда. Все такие столкновения утишались российской государственной властью.

Иногда указывают на кровавое (с жестокими расправами над мирным русским населением) «туркестанское» (казахи и киргизы) восстание 1916 года — но оно-то скорей и свидетельствует не об угнетении, а о льготах: во время Мировой войны, шедшей уже третий год, тамошнее население не привлекалось ни к какой воинской повинности, — и всего-то объявили средь них краткосрочную трудовую мобилизацию — но население возмутилось и против неё, не считаясь с требованиями войны. Однако в ходе той же войны — из лучших частей российской армии была Туземная («Дикая») дивизия, шесть полков кавказских народностей (включая и чеченов). А в Гражданскую воевали на белой стороне не только калмыки, сплошь, но и кабардинские, осетинские, ингушские полки.

При российской примирительной внутренней политике присоединённые народы занимали своё органическое место в едином государстве, сохраняли своё физическое бытие, природное окружение, религию, культуру, самобытность. И уж ни одна-то народность не была уничтожена, как это знали колониальные империи или Северная Америка.

Такое невиданное многонародное соединение — как же могло устояться и быть прочным? В решающей мере — от образа правления, успешно испробованного и прежде во всемирной истории для той же цели: перед монархом все — равноподданные, в равных правах, без различия религии, племени, не стеснены ни в роде занятий, ни в месте жительства, — да народы, по малоподвижности тех столетий, хоть и не стеснённые никакой «чертой оседлости», не имели склонности мигрировать. Казахи-кочевники, отступившие от джунгарских войск и кокандских набегов, имели в Южной Сибири льготные условия кочевания — и содействие от оседлого русского населения. (Одно создалось в России исключение — относительно евреев, но оно и породило свои глубокие последствия.)

А были ли русские в той Российской империи властвующей (как, например, англичане) «имперской нацией»? Отнюдь нет. Подавляющая часть тогдашнего русского народа — крестьянство было страдательным слоем, терпящим. Оно не имело «прибыли» или привилегий от империи, напротив, в полной мере несло гнёт государственного тягла — своими жизнями платило и за петровские стройки, и за императорские войны (многие нации России в армию не брали); крестьянство протащило на себе и крепостное право, и обделённость землёй. «Имперское сознание» бывало у высшего чиновничества (разнонационального), у кого-то из дворянской верхушки, далеко не у всех, у кого-то из буржуазных кругов, окрепших к XX веку. Но не у народной массы, и благо. Имперское сознание деформирует сознание национальное не к пользе для него, наносит духовный ущерб внутреннему развитию.

Нет, не «имперской нацией», но по вековому ходу событий — и по государствообразующей роли, и по перемежному географическому расселению — русские в России стали народом объемлющим, как бы протканной основой многонационального ковра, — не частое этническое явление. Это обернулось для русских бременем или роком — сквозь всю российскую историю. И по той же причине пришёлся на русских лобовой удар «ленинской национальной политики». И — гитлеровской войны. И тот же исток — невыразимой трудности всех русских проблем сегодня.

Зложелатели русского народа обвиняют его в острой неприязни к другим народам и к чужеземцам. Однако весь поток русской истории не оставляет места таким обвинениям: русские охотно принимали в свою жизнь иноземцев из многих стран, были открыты для них, охотно учились у них (как — техническим приёмам, ещё с XVI века, так в XIX — приёмам хозяйствования у немецких колонистов); государственный аппарат дореволюционной России включал в себя многих чиновников нерусского происхождения и на высоких постах, — да само многовековое устойчивое существование обширной многонациональной империи было бы невозможно при ксенофобии хребтового народа. (В возражение указывают — на еврейские погромы в Молдавии и на Украине в 1881-82 и 1903-05 годах; но на территории проживания великороссов — погромов не было.) И сегодня: во скольких русских областях, городах на руководящих должностях состоят нерусские — в том числе, теперь получается, из иностранных государств, грузины, армяне, азербайджанцы, — увидим ли подобное в новообразованных странах СНГ да даже и в автономиях внутри самой России? Нет, и там и здесь русских поспешно вытесняют; вот где ксенофобия.

Каковы могли бы мыслиться дальнейшие, вне революции, взаимоотношения народов России в XX веке? Революционное крушение резко перенаправило ход событий — и судить о непроверенной перспективе уже не приходится.

А многое объясняет нам текущий через весь XX век процесс мировой.

Вот, к концу XX века каток нивелировки всё жесточе прокатывается по особенностям, характерностям, своеобычию национальных культур и национальных сознаний — и, сколь удаётся, выглаживает все эти индивидуальные особенности под всемирный (американский, англосаксонский) стандарт. Действие этого катка грозит погасить все краски многообразия человечества, всю духовную сложность и яркость его. Этот процесс всеобщей стандартизации по смыслу своему — энтропийный. Выравнивая потенциалы различий, он ослабляет способности человечества к развитию духовному, а вослед и к иным видам развития.

Мне уже приходилось писать, и не раз, что благословенна каждая национальная культура. Что нации — это краски человечества; исчезни они — человечество стало бы так же уныло однообразно, как если бы все люди приняли бы одинаковую наружность и одинаковый характер. Несомненно, что отначальное существование племён — в Замысле Творца. В отличие от любых человеческих объединений и организаций — этнос, как и семья, как и личность, не человеком измышлен. И имеет не меньше органических прав на существование, чем семья и личность.

Как всегда в человеческой жизни, чем настойчивее проявляет себя какая-либо сила — тем упорнее, а то и отчаянней рождаются ей хотя бы единичные противодействия. Так, в XX веке усилилось национальное самоотстаивание, и мы видим, в огляд по планете, разноликие, разной крепости сопротивления этой всевыглаживающей силе. Тут примеров много, но у всех на виду: поразительная устойчивость японского национального типа и уклада, сумевшего пробиться сквозь все испытания современности и остаться самим собой; неколебимое самобытное стояние исламской культуры; или чудовозрождённое на земле предков еврейское национальное государство после двух— и даже трёхтысячелетнего всесветного рассеяния, в какие-то века едва ли не умирания народного бытия. Даже только эти примеры обнадёживают нас, что человечество ещё не обречено поглотиться единообразием. Нет, защитные импульсы всплескивают у многих наций: выжить в этих новых условиях, сохранить глубину своей духовной и культурной традиции, своё ни на кого не похожее лицо.

Этот процесс самоотстаивания, конечно, проявился и у наций России. Живость их национального чувства сохранялась у многих — и отчётливо проступила в ходе Семнадцатого года, когда, при сотрясении государства, все слои и все прослойки населения с поспешностью требовали расширения своих прав или сами объявляли их. Мне довелось подробнейше заниматься фактическими материалами от Февраля до Октября 1917. Естественно, что оживились и национальные движения. Однако хотя настояния отдельных наций (украинские особенно), отдельных вероисповеданий (ислам) были тогда проявлены, но — кроме Польши и уже созревшей к отделению Финляндии — ни одно требование не шло выше культурной автономии и местного самоуправления — никто (в том числе и Украина) не требовал тогда территориального отделения.