… Но, соединив в себе две традиции, которые находились в XIX веке в смертельной вражде и борьбе, Ленин мог начертать план организации коммунистического государства и осуществить его».

(Подчеркнуто в процитированных отрывках из В. Гроссмана и Н. Бердяева всюду мной. — Авт.)

Итак, и В. Гроссман, и Н. Бердяев определяли «ленинскую суть» в исторической преемственности его миросозерцания, соединившего в себе традиции русской левой интеллигенции с традициями русской исторической власти.

Что ж, в какой-то степени они были правы. Несмотря на то, что в основе экономических и философских взглядов В. И. Ленина лежит марксистская материалистическая доктрина, разработанные Лениным методы ее осуществления коренным образом отличаются от методов, рекомендованных основоположниками марксизма. В частности, и организационная политика партии и советской власти, разработанная Лениным, базировалась на традициях русской революционной интеллигенции, а не на близких Марксу и Энгельсу традициях западной демократии.

Когда В. Гроссман и Н. Бердяев пишут о Ленине как о человеке, жаждавшем власти, с этим нельзя согласиться. Но когда они пишут о фанатичности Ленина, — они правы. Да и ни одна революция не обходилась без фанатиков. Когда они пишут, что ради своей идеи он был готов не только истребить своих врагов, но заклеймить и своих товарищей, если они отойдут от его линии, они тоже были близки к истине. Все эти черты ленинского характера вытекали из его одержимости и целеустремленности. А цель была — не абстрактная свобода, о которой пишет Гроссман, а победа мировой революции.

Когда Ленин добивался от ЦК скорейшей подготовки и проведения Октябрьского восстания, он исходил из совершенно правильной мысли, что в России в 1917 году, в силу ряда причин, создалась совершенно неповторимая ситуация, которой в следующий раз может и не быть, и даже наверняка вскоре не будет. Что мировая революция созрела, и ей нужно только дать толчок, и этот толчок при сложившемся международном положении может исходить только из России. Октябрьская революция в России — стране недостаточно развитой и цивилизованной, к социализму не подготовленной — была для него не цель, а только средство, факел, который должен был зажечь революцию мировую и способствовать освобождению человечества — в том числе и России. И когда Ленин подавлял советскую демократию, запрещал другие партии, организовывал ЧК, шел, как писал Гроссман, на нарушения житейской морали, — он делал все это для достижения той же цели — мировой революции как пролога к освобождению человечества. И факты, казалось, подтверждали реальность, осуществимость этой цели: восстания солдат в войсках интервентов, протесты и забастовки рабочих в странах, осуществлявших интервенцию против Советской России, революционная ситуация в Германии, распад Австро-Венгерской монархии… Если бы мировая революция пришла вовремя, и совместными усилиями рабочих России и передовых капиталистических стран удалось бы создать новое социалистическое общество, свободное от всех видов подавления личности, год Октябрьской революции стал бы для всего человечества годом летоисчисления новой, счастливой эры…

Но история игнорирует сослагательную форму «если бы»… Намечавшаяся Лениным перспектива не осуществилась — и появилась естественная потребность в переоценке роли и значения Октябрьской революции. Теперь большинство историков и философов коренной ошибкой руководителей Октябрьской революции считает то, что во имя сомнительной перспективы грядущих идеалов они пошли на подавление сегодняшней свободы.

Такой ретроспективный взгляд имеет свои основания. Не следует только подстраивать под него искусственно сконструированные оценки личности того или другого руководителя революции. Так абсолютно необоснованно приписывать Ленину мстительность. Ленину, который рассматривал Зиновьева и Каменева, мешавших осуществить Октябрьскую революцию, как предателей, как самых злостных противников, а через несколько дней после победы выдвигает тех, кого вчера «бил по кумполу» на самые ответственные посты в партии и в государственном аппарате. Нет, такие мелкие чувства, как мстительность были Ленину совершенно чужды.

Неверно также утверждение Н. Бердяева, будто В. И. Ленин был империалистом. Может быть, «империализм» Ленина Бердяев увидел в том, что он стремился к мировой революции? Но Ленину было совершенно несвойственно стремление к захвату чужих территорий и даже к «экспорту революции». Он стремился лишь к освобождению собственной революционной воли пролетариев всех стран.

Н. Бердяев пишет также, что Ленин допускал обман и ложь. Вообще говоря, нет ни одного политика в истории и современности, который не пользовался бы этими средствами. И нет среди них ни одного, который хотя бы вполовину был столь правдив, как Ленин, и ни один объективный человек не сможет это опровергнуть. Ленин говорил вслух правду, как бы неприятна или опасна она ни была.

Другое дело, что развитие событий не оправдало прогнозов Ленина. Ни совершенные большевиками насилия, ни принесенные ими жертвы не привели к построению справедливого социалистического общества. Наоборот, насилия лишь подорвали авторитет революционной власти в мировом рабочем движении, что привело к результатам прямо противоположным тем, на которые рассчитывали большевики.

После спада мировой революции властью овладела реакционная часть партии. Отвыкнув от борьбы идей, партия все чаще стала прибегать к методам принуждения. Поскольку других партий давно уже не было, большевики разучились защищать свои идеалы демократическими методами, но зато хорошо освоили разнообразные полицейские способы борьбы, в частности — внедрение секретной агентуры, причем в таких масштабах, которых до сих пор не знала история государств. Вербуя десятки тысяч секретных агентов, их убеждали, что они призваны-де выявлять «маскирующихся врагов революции». Это разлагало широкие круги близких к власти людей, вырабатывая у них психологию двуличия и двоемыслия.

Л. Д. Троцкий, признавая, что большевики с самого начала применяли не только убеждение, но и принуждение — нередко в самой суровой форме, подчеркивал, что впоследствии бюрократия эту систему принуждения захватила в свои руки и монополизировала. Каждый этап развития, писал Троцкий, даже такие катастрофические, как революция и контрреволюция, имеет свои корни в предшествующем этапе и перенимает известные его черты. Это же произошло и с системой принуждения. Созданная большевиками и вышедшая из революции, она вышла из-под контроля партии и приобрела самодовлеющее значение в руках бюрократии. В конечном счете, большевики сами стали жертвой созданной ими системы.

История развития и укоренения органов ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ есть в значительной мере история перерождения партии и Советской власти. ЧК, созданная вначале как временный аппарат, нацеленный против активных врагов революции, стала вскоре предметом культа — пожалуй, раньше, чем что-либо другое. Никто не предупреждал и не оговаривал, что создание этого аппарата является вынужденным отступлением от принципов социализма. Наоборот, делалось все, чтобы вызвать любовь и уважение к этому учреждению, романтизировать его, в сущности, полицейскую деятельность. Отсюда такие поэтические эпитеты, как «меч революции», «карающая рука пролетариата» и прочие.

А под покровом этой романтики ЧК, превратившись из учреждения временного в постоянное, да еще наделенное особыми правами и полномочиями, потеряла свой «чрезвычайный» характер и стала обычным, только очень мощным и совершенно беззаконным аппаратом. Дав ВЧК право разлагать изнутри, методом провокации, партии своих политических противников, руководители большевистской партии предопределили будущую гибель собственной партии. Эффективность провокации как метода тщательно изучалась в недрах органов безопасности. Были написаны труды, в которых обобщался опыт разложения партий меньшевиков, эсеров и других, из этого опыта выводились закономерности для будущих операций.

Каких? Против кого?