Концепция Троцкого, в принципе близкая к позиции Варги, кое в чем существенно отличается от нее, может быть и потому, что книгу свою Троцкий писал на 40 лет раньше, чем Варга. Так, Троцкий считал советскую бюрократию промежуточным слоем, а не классом, хотя и признавал, что источником больших доходов чиновников является прибавочная стоимость. Однако, добавлял он, и это существенно для социальной структуры общества, эти доходы основаны не на открыто провозглашенном и официально установленном праве, а на тайных, засекреченных уложениях.

Социальные отношения в советском обществе крайне запутаны. С одной стороны, налицо явные признаки эксплуатации, совершенно четкие черты социального неравенства. С другой стороны, отсутствует класс, обладающий средствами производства на правах личной собственности, что с точки зрения ортодоксального марксизма является определяющим признаком класса. Конечно, жизнь разнообразна, и социальные процессы не обязательно принимают одни и те же формы.

В общем, Троцкий определял общественный строй в СССР как промежуточный между капитализмом и социализмом, в котором:

производительные силы еще недостаточны для того, чтобы придать государственной собственности социалистический характер;

нормы потребления буржуазны по существу и стоят на базе социальной дифференциации;

экономическое положение трудящихся способствует быстрому формированию привилегированного слоя общества;

бюрократия, используя социальные антагонизмы, остается бесконтрольной кастой и поддерживает социальное неравенство силой.

Вывод, делаемый Троцким, таков: социалистическая революция, преданная руководящей партией, еще существует в отношениях собственности и в сознании трудящихся. Эволюция накопленных противоречий может или привести к социализму, или отбросить общество к капитализму.

Мне представляется, что оценка, данная Троцким советскому обществу 40 лет назад, продолжает оставаться актуальной и сегодня.

Споры об отношении к демократии имеют давнюю историю в российском социал-демократическом движении.

Еще на II съезде партии выступивший в ходе обсуждения программы партии делегат Посадовский произнес по-своему примечательную речь. Он говорил:

«Нужно ли подчинить нашу будущую политику тем или иным демократическим принципам, признав за ними абсолютную ценность, или же все демократические принципы должны быть подчинены исключительно выгодам нашей партии? (курсив Посадовского). Я решительно высказываюсь за последнее. Нет ничего такого среди демократических принципов, чего мы не должны были бы подчинить выгодам нашей партии. (Восклицание: «И неприкосновенность личности?»). Да, и неприкосновенность личности. Как партия революционная, стремящаяся к своей конечной цели — социальной революции, мы исключительно с точки зрения скорейшего осуществления этой цели, с точки зрения выгоды нашей партии должны относиться к демократическим принципам. Если то или иное требование невыгодно нам, мы его не будем вводить». (Подчеркнуто мной. — Авт., «II съезд РСДРП, изд.1959 г., стр.181).

Г. В. Плеханов, самый почитаемый тогда лидер партии, взяв слово сразу после Посадовского, поддержал его:

«Вполне присоединяюсь к словам т. Посадовского. Каждый данный демократический принцип должен быть рассмотрен не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно принципу, гласящему, что успех революции — высший закон». (Там же, стр. 161–182).

Успех революции, то есть достижение ее конечной цели — освобождение и раскрепощение трудящихся, создание справедливого общества? С такой постановкой вопроса можно было бы согласиться при одном единственном условии: если бы заранее было ясно, что именно гарантирует достижение конечной цели, и кто определяет — чт способствует достижению этой благородной цели и чт ей противодействует. Как показал опыт русской революции, «выгода партии» в ее сегодняшних, сиюминутных целях (выгода, думается мне, не слишком подходящее слово) очень часто не только не способствует, но и вредит осуществлению конечной цели. Ведь именно в интересах революции было разогнано Учредительное собрание, ликвидированы все социалистические партии, кроме большевиков, и установлена однопартийная система, отменены свобода слова, печати и т. п. А впоследствии это оказалось прологом к тому, чтобы после смерти Ленина расправиться со старой большевистской гвардией, осуществить массовые репрессии по отношению к крестьянству, провести насильственную коллективизацию… И все это тоже оправдывалось «интересами революции»!

Кто эти интересы определял? Жадная и бездарная бюрократия, которой не было дела до конечной цели революции, которая, преследуя собственные цели, установила в стране выгодный только для нее тоталитарный режим.

Отсюда явствует, что представление о демократии, провозглашенное Посадовским и Плехановым на II съезде партии и ставшее краеугольным камнем большевизма, в корне противоречит марксизму, как его понимали основоположники этого учения.

Вопрос о демократии широко дебатировался в германской социал-демократической партии и получил отражение в их переписке. Так, в письме к Наталье Либкнехт Ф. Энгельс писал:

«Жизни и росту каждой партии обычно сопутствует то, что в ее недрах развиваются и борются друг с другом умеренное и крайнее направления, и тот, кто без дальнейших околичностей исключает крайнее, только способствует его росту. Рабочее движение основано на острейшей критике существующего общества, критика является его жизненной стихией, как же может оно само избежать критики, стремиться запретить споры? Неужели же мы требуем от других свободы слова для себя только для того, чтобы вновь уничтожить ее в собственных рядах?» (ПСС М. и Э., т.37, стр. 276–277).

Об этом же Ф. Энгельс саркастически писал К. Каутскому:

«Поистине великолепно, что внутри фракции раздались голоса с требованием установить цензуру над «Die neue Zeit»…..Это в самом деле блестящая мысль: после освобождения немецкой социалистической науки от бисмарковского закона против социалистов, подчинить ее новому закону против социалистов, который сами социалисты должны сфабриковать и проводить в жизнь». (Там же, т.38, стр.33).

Запрет мысли, цензура над печатным и устным словом во всех случаях вредна, опасна для конечной цели пролетарской революции. Но мне, как и многим моим сверстникам, это стало ясно только ретроспективно. Я помню, как в двадцатых годах, будучи молодым членом партии, я тоже считал, что «революция — высший закон» и что в ее интересах можно пренебрегать любыми принципами демократии — «буржуазной демократии», как мы ее тогда называли, что расценивать эту демократию по западным принципам есть не что иное, как измена революции.

Поэтому то, что Плеханов вскоре после II съезда изменил свою точку зрения и стал вновь отстаивать демократические принципы, не вызывало у нас ничего, кроме презрения к нему, как к «предателю революции». Так думали мы, принадлежавшие к молодой партийной интеллигенции. Что же говорить о более широких слоях? Вспомним, например, очень правдивую фигуру Нагульнова из «Поднятой целины» Шолохова, когда он (Нагульнов) набрасывается на Разметнова, отказывающегося участвовать в раскулачивании («с бабами и детишками воевать не буду»).

«— Гад, — выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки, Нагульнов, — как служишь революции? Жа-лость? Да я… тысячи становь зараз детишков, баб, дедов… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порешу!»

То-то и страшно, что «скажи ему только, что для революции надо». Вот Сталин и сказал… И пошли «в распыл» — не тысячи, миллионы! Надо было это революции? Нет, не надо было. И не может ей быть необходимо такое жертвоприношение. И если бы революция научила людей слушать голос своего разума и совести, а не только приказ, то и Нагульнов такой был бы невозможен…