Она усмехается:

– Насчет Гёте не знаю, но мы действительно тут, в Гарце, говорим на самом чистом и высоком немецком языке. Это так. – Она раздвигает пальцами прядки, шевелит губками надувной куклы. – Ладно, к делу… Все ваши данные нам известны, так что лирическую часть можно опустить. Только по существу.

– А вы будете записывать на диктофон? Или как?.. – оглядываюсь я.

– Нет, у меня свой метод, – она указывает на аппарат под чехлом, резко стягивает холстину, берется за рычажок и отстукивает азбукой Морзе несколько тактов. – Видите, очень удобно. Прошу сообщить ваш последний адрес, по которому вы жили! – приказывает она.

Я начинаю припоминать.

– Москва, Ленинский проспект, 9, корпус 6, кв. 3, – наконец сообщаю я, научившись у беженцев оперировать тройками, шестерками и девятками, чтоб легче врать.

Она роется в справочнике, смеется:

– Да? Правда? Значит, вы прямо в Федеральной службе по финансовым рынкам жили? Как хорошо! Впрочем, неважно. Вы были там прописаны официально, через полицию?

– Нет, там квартира моего друга. Сам он живет на даче, а я у него в квартире прятался.

– Ясно! Это нам хорошо известно, что все русские живут не там, где прописаны, а прописаны не там, где живут. Менталитет такой анархический, ничего не попишешь! – встряхивает она головкой и отстукивает рычажком. – Сколько времени вы там находились?

– Около трех месяцев.

Фрау Мизера берет папиросу из портсигара и пододвигает его ко мне:

– Кури те!

– Спасибо, не курю, – деликатно отвечаю я.

– И правильно делаете. А я вот курю. И пью. И с мужчинами встречаюсь. И с женщинами. Почему нет? – Она весело смотрит на меня.

– Конечно, почему нет? – соглашаюсь я. – Вот выпить бы я выпил.

– Да?.. Ну, тогда за вашей спиной, в шкафу. Обслужите даму.

Я открываю шкаф. На полке полно склянок старинного вида. В задних банках мне мерещатся заспиртованные органы.

– С длинным горлышком, справа, – помогает фрау Мизера.

Снимаю с полки архаичную бутылку, осторожно отвинчиваю странную четырехугольную пробку с цифрой «1678», нюхаю. Запах деревенской водки, хоть и отдает тиной.

– Стаканчики там же! – говорит сзади голос фрау Мизеры.

Хороши стаканчики!.. Средневековые тяжелые рюмки из толстого кристаллического стекла. Пьем.

– Хотите?

И она кидает мне яблоко, которое чуть не пробивает мне живот – это, оказывается, каменный шар, раскрашенный под яблоко!.. Я удивляюсь, как легко она его швырнула, опускаю шар на пол. А она смеется:

– Шутка! – и милостиво протягивает через стол свое надкушенное яблоко со следами помады: – Грызите!

Откусив, я возвращаю яблоко на стол и удобнее устраиваюсь на твердом и холодном стуле. Водка уже греет, радует, расслабляет… Видно, и в семнадцатом веке люди то же чувствовали, что и мы сейчас… Вот тебе и машина времени!

– Значит, жили в Москве? – переспрашивает фрау Мизера. – Чем там занимались?

– Да ничем. Жил нелегально. Прятаться надо было.

– А на какие средства жили?

– Когда как. Я вообще-то могу и без денег жить. Я – солнцеед. Не слышали? Могу питаться росой и солнечным светом… Да-да, не смейтесь. Вот я читал, что в Тибете живет йог, который уже 70 лет не ест, не пьет и, соответственно, не видит нужды справлять нужду. Себя называет кожаным мешком с костями. Ну, мне до такой нирваны дойти не хватит праны…

– Глупости!.. – смеется она. – Еще какими профессиями, кроме переводческой, владеете?

Я горько усмехаюсь:

– Дорогая фрау Мизера, разве это профессия?.. Сплошной мурыжный мрак и мерзкий мираж…

– Да, переводчик – профессия проститутская, – соглашается она. – Вы должны постоянно всех удовлетворять, чтобы и волки были сыты, и овцы целы…

– А если и волки целы, и овцы сыты? – смеюсь я. – Так нельзя?

– Можно. При такой ситуации в лесу будет спокойно… Это мне нравится… И сколько вы жили в Москве по этому адресу?

– Три месяца, – отвечаю я, не уклоняясь от троичной системы.

Как будто читая в моих мыслях, фрау Мизера смеется:

– Тройка, шестерка, туз! А?.. Тшайкофски! О боже, как трудны эти восточные фамилии!.. Впрочем, и моя не лучше – знаете, мои предки выехали когда-то из Польши. Да-да, дезертировали во время какой-то войны… А когда вы покинули Германию? – она поворачивается к аппарату.

– Шесть месяцев назад.

– Почему я должна вам верить? Где ваш паспорт? – она щурится и надувает губки.

– В московском ОМОНе. На левой верхней полке. В правом железном ящике. Под амбарным замком.

– Ничего, у нас есть копия вашего паспорта, если дело дойдет до депортации, у нас проблем не будет! – зловеще предупреждает она. – Разлейте еще!

Я плескаю ей в протянутый стакан, себе. Водка пахнет тиной, но живительна. Фрау Мизера берет из миски очередное яблоко и перекидывает его мне:

– Но ядовитое, предупреждаю. А куртку вашу дурацкую можете снять, бросить туда, – она подбородком указывает на овальный стол с глобусом.

Я небрежно, издали, кидаю кожанку на соседний стол. Кожанка задевает глобус. Он с шумом валится на пол.

От грохота, как по команде, вдруг разом откидываются одеяла на раскладушках, с них спрыгивают крупные, черные, блестящие, словно облитые маслом, гладкие и упитанные индюшки и начинают бродить по кабинету, расправляя крылья, визгливо и взбалмошно болмоча и сердито ударяя клювами о пол, о стены, о мебель. Одна, уже знакомая мне, индюшка-альбиносица с розовыми глазами и золотым кольцом на лапе, сразу кидается к упавшему глобусу и начинает его злобно долбить. Птицы переговариваются короткими клекотами, и я уверен, что ясно понимаю их:

– Жрать-пить!.. Чего-чего?.. Ничего-ничего!.. Пить-жрать!.. Чего-чего?.. Ничего-ничего!..

– Они жалуются, что голодны, – вдруг переводит мне фрау Мизера.

– Вы что, индюшачий язык понимаете? – изумляюсь я.

– Научилась. В таком месте жить… – она неопределенно машет рукой на окно. – А зачем вам вообще сюда, в Германию?.. Что вы тут потеряли?.. Одна тоска, гнусь и плохая погода. Была бы возможность – я бы куда-нибудь уехала. Вот хотя бы в Австралию, на солнышко! – доверительно улыбается она и вдруг так сладко тянется всем телом, что мини-юбка задирается до живота, а грудь выскакивает из разреза блузы.

Она заправляет ее обратно, облизывая губы быстрым язычком и поглаживая обломок рога. Индюшки с брезгливой болтовней бродят по комнате, иногда стукая клювами по шкафам, двери, полу, ширме. А белая альбиносица, бросив глобус, запрыгнула на стол и с победным стуком снесла большое яйцо, которое тотчас скакнуло на пол и разбилось в грязноватую, белесо-желтую массу с проблесками скорлупы.

– Жаль, можно было бы яичницу сделать, – замечает фрау Мизера и косится на часы. – Еще по одной – и за работу! Не обращайте на них внимания, они вас не тронут.

Опасливо отодвигаясь от дерзких индюшек, я наливаю. Бутылка полупуста. Один наглый индюк со старческой длинной шеей подходит к столу и умудряется клюнуть бутылку, но, к счастью, не разбивает.

Фрау Мизера шикает на птиц. Заслышав ее голос, они втягивают головы в шеи, шеи – в плечи, плечи – в тела, трясут красными бородками и спешат разойтись по углам, где продолжают визгливо перебалтываться. Слышно, как их когти царапают столетний паркет.

– Зачем вам столько птицы? – осторожно спрашиваю я.

– Они – беженцы, как и вы, от хищников прячутся. Из Северной Америки через океан перелетели… Им там в День Благодарения массовый геноцид устраивают, вот они и сбежали, – безмятежно объясняет она. – С людьми их селить нельзя – люди их режут и едят. Приходится тут держать. Так приказано с горы… – И она неопределенно машет рукой на окно, где в курчаво-крутом свинце облаков видна величавая гора; потом поворачивается к аппарату и, не глядя на меня, спрашивает: – Как вы прибыли в Германию, без паспорта и визы? Опишите свой путь!

Я издали вижу на ее столе, среди моих бумаг, лист с грифом турфирмы, указываю на него: