Мне не нравятся ее разговоры, я обрываю ее:

– Чем это Германия бедная? Что две мировые войны затеяла и от Сталина по шапке получила?.. Мне толмач не нужен. Я сам толмач. Мне бы с кем-нибудь поговорить… Где тут взять анкету?..

– Анкету? – Она смотрит на меня, постепенно догадываясь. – Ах, вот оно что… Так вы не работать пришли, а сдаваться?.. Да-да, о вас уже говорили… Ну, идите, вас ждут. Вам на 8:30 назначено. Вы, как всегда, вовремя… Кстати, и дело свое захватите, по старой памяти, – она протягивает мне серую папку. – Музгостиная там, дальше. Вот, пожалуйста… – Она отрывает номерок с цифрой «1001» и подает его мне. – Идите! Только будьте осторожны и с женским персоналом в ухаживания не впадайте! Запрещено!

«Да-да, понял…» Беру номерок и иду по коридору, очень странному, будто из пузырящегося пенопласта. Он хрустит под ногами, как снег. Мои ботинки оставляют следы, постепенно исчезающие. Я на ходу пытаюсь заглянуть в «дело», но не могу понять, на каком языке оно написано – буквы мне неизвестны и больше похожи на рисунки.

Возле следующей двери сидит строгий и хмурый вахтер в костюме. Вместо галстука у него на шее завязана узлом живая змейка. Он щелкает на допотопных счетах, сделанных из окаменелых рыбьих глаз. Увидев мой номерок, говорит:

– Подождать надо. Вы же читать умеете?.. Что тут написано?.. 1001. Ну и все. Ждать!

– Но других же нет! Чего ждать? – отвечаю я. – Где эта тысяча людей?

– Мне плевать! – грозно горячится он (змейка тоже шипит, томно извиваясь и зыркая глазками). – Когда тысячный человек пройдет, тогда и вы за ним. Порядок должен быть! Ordnung muss sein![74]

– Конечно, орднунг должен быть, но сейчас это неорднунг – мне не нужен переводчик, а раз не нужен – значит, сейчас моя очередь, потому что та очередь ждет переводчиков, а я в той очереди, которая переводчиков не ждет, я сам переводчик, – плету я и оборачиваюсь в замешательстве к фрау Грюн: та издалека делает тайные знаки вахтеру, и он нехотя, большим амбарным ключом, отпирает следующую дверь:

– Вперед!

Откуда-то льется красный свет. Фотолаборатория?..

Так и есть: в полутьме две фигуры в противогазах и клеенчатых фартуках возятся возле чана. «Проявитель-закрепитель», – понимаю я, но, подойдя ближе, вижу, что в чане плавают кисти рук…

– Так куда надежнее! – гудит из-под противогаза одна фигура, замечая мой удивленный страх. – Одна рука у нас, другая – у беженца. Всегда сличить можно.

– Конечно. А как же. Надежно! – со смехом соглашается другая фигура, вороша палкой в чане скукоженные пятерни, похожие на кривобоких лягушек.

Я в ужасе пячусь назад, в коридор, где вахтер кричит мне со своего места, чтобы я не лез, куда не следует, а шел бы прямо, а потом наверх, в комнату 101.

Покорно поднимаюсь по щербатым мраморным ступеням. Вот этажная площадка. В гулком коридоре пусто. Прохладно, даже холодно. И тихо. Где-то то ли плачет женщина, то ли тявкает собачонка.

Иду вдоль стены, шарю глазами по табличкам. Вот кабинет № 101. Надпись: «Фрау Ильзе Мизера». Ничего хорошего не предвещающая фамилия… Но деваться некуда. Ощупываю бумаги в карманах, обломок рога запихиваю поглубже, стучусь.

Ни звука. Молчание. На третий настырный стук на пороге появляется хрупкая миниатюрная женщина с рыжими волосами, в золотых очках. Одета в строгий костюм: белый верх, черный низ. Против света лица не разобрать, но что-то очень миловидное.

– Ко мне? – Она смотрит то на номерок, то на меня. – Входите, только тихо, тут спят. Давайте сюда ваши бумаги!

Она выхватывает у меня из рук «дело» и идет в кабинет, я – следом.

– Садитесь сюда, – указывает она на стул возле громадного стола, а сама, неожиданно по-спортивному перелетев через стол, приземляется напротив в старинном инквизиторском кресле.

Полутьма. Кабинет неожиданно велик и высок, с готическими мутными окнами и стенной кафельной печью. Два шкафа резного дерева. Второй овальный столик с книгами, бумагами и огромным потемневшим глобусом. Из-за ширмы виден допотопный рукомойник. Справа – несколько раскладушек. На них лежат, укрытые с головами, скрюченные небольшие тела под сиротскими серыми одеялами.

Фрау Мизера просматривает «дело». Ее современный костюм как-то не вяжется с этим угрюмым помещением из пыточных сказок братьев Гримм. Волосы – блестящие, до плеч, ярко-рыжие. Таких называют «красноволосыми». Губы – пухлым кружочком. Оторвавшись от папки и пару раз втянув воздух изящным носиком, она неодобрительно качает головкой:

– Стыдно приходить на интервью в таком виде!.. Вы что, в мусорной куче валялись?..

Я начинаю смущенно что-то плести про побег, грузовик и бидончик, но фрау Мизера кивает на ширму:

– Идите, примите душ, приведите себя в порядок! Так невозможно работать! Идите!

Удивляясь этому сервису, я вытаскиваю из карманов кожанки на стол бумаги, обломок рога, неуверенно следую за ширму. Там стоит кушетка. А то, что я издали принимал за рукомойник, оказалось дверью в ванную с вполне обычным душем, туалетом и даже теплым полотенцем.

Бросив одежду возле раковины, влезаю под душ, сделанный из огородной лейки, и задвигаю занавеску из грубой клеенки. Сильная струя бьет из душа. Паром заволакивает все кругом. Я с наслаждением смываю грязь и пот.

Вдруг слышу из-за клеенки какой-то звук. Украдкой выглядываю. И сквозь волны пара мне чудится, что фрау Мизера стоит на коленях возле раковины и, по-собачьи пригнувшись, с жадностью нюхает ворох моей грязной одежды. Я уже внаглую выглядываю из-за клеенки… Нет, это не белая блузка фрау Мизеры – это белая индюшка задумчиво стоит возле одежды и косо-неподвижно поглядывает на меня неодобрительным холодным зраком!..

«Альбиносов еще не хватало!» – машу я на нее рукой:

– Кыш! Брысь!

Нелепая птица переминается на уродливых лапах, поворачивая голову набок, издает какое-то бульканье, потом неторопливо уходит, переваливаясь, тряся бородкой и возмущенно взбалтывая: «бла-бла-бла… бла-бла-бла…».

Прогнав противную птицу, я быстро заканчиваю купание. Неприятно влезать в грязную одежду, но что делать?.. Как будто отвечая на мои мысли, фрау Мизера кричит из кабинета:

– Там, на полке, чистое белье!.. Можете надеть!..

«Ничего себе сервис – беженцев купать и переодевать…» – думаю я, вылезая из-за занавески. Нахожу серую арестантскую шерстяную фуфайку. Натягиваю на голое тело странные, обтягивающие холодные лосины с ремнем и глупым гульфиком вместо ширинки. Сверху напяливаю свою кожанку.

В кабинете фрау Мизера, уложив на стол миниатюрные ножки в каблучках, ест яблоко. Обломок рога лежит перед ней.

– С легким паром! Садитесь! – она огрызком приказывает сесть на стул, где я уже прежде сидел.

Делать нечего. Я с опаской сажусь, осматриваясь в поисках белой индюшки. Но все тихо, никакого движения, только тикают напольные массивные часы с маятником в виде рыцарского меча да сквозь пол, с первого этажа, слышны стуки и крики. Фрау Мизера выбрасывает огрызок в корзинку. Облизывая пальцы, она нехотя снимает ноги со стола и опять берется за бумаги.

– Итак, мне все ясно, – говорит она. – Что можете еще добавить?

– Помилуйте, фрау Мизера, что вам ясно?.. Я же еще ничего не сказал?.. Не говорил?.. – удивляюсь я.

– А вам и не надо говорить, тут все написано, – она стучит ноготком по папке. – Вы – наш бывший толмач, который просит убежище. Так?.. Вот видите, нам все известно. Нужен, кстати, для нашей беседы переводчик?.. Вы меня хорошо понимаете?.. Мы ведь хорошо понимаем друг друга?.. А? – Она вдруг шало подмигивает мне.

– Как вас можно не понимать – вы говорите на таком красивом немецком языке, что сам Гёте мог бы позавидовать. Всем известно, что у жителей Нидерзаксен[75] – самая образцовая и красивая немецкая речь, – льстиво шепчу я, ласково заглядывая ей в глаза.