Конечно, с точки зрения догматического богословия сходство мыслей раннего отца Иоанна и позднего Толстого сомнительно. Они исходят из разных источников и приходят к разным выводам. Так, говоря о Царствии Божием внутри нас, отец Иоанн непосредственно связывает это с Евхаристией. Не случайно он использует устаревшую форму слова в цитате из Евангелия: «Царствие Божие внутрь нас». Любовь к людям у отца Иоанна вторична по отношению к любви к Богу: любишь Бога, полюбишь и людей. У Толстого она первична: любишь людей, значит любишь и Бога.

Эти догматические различия, разумеется, крайне важны, если сравнивать отца Иоанна и Льва Толстого как христианских философов. Но нас интересует не это, а общее направление их эволюции. Поздний Толстой начинал свои богословские поиски с той же стартовой отметки, на которой Иоанн Кронштадтский находился уже в середине 50-х годов. С другой стороны, в отличие от Толстого, жизненный опыт отца Иоанна не был разнообразным, ограничиваясь стенами семинарии и академии. Он не знал, что такое жить в имении, служить в армии, не имел опыта общения с сильными мира и долгое время смотрел на них снизу вверх.

В 1858 году он записывает в дневнике сон, который называет «сладостным». Этот сон точно отражает социальные терзания отца Иоанна – выходца из низов. «Видел во сне покойного государя Николая (но как будто он жив и не умирал). Он обозревал свое царство; обозревая, зашел в дом к какому-то покровительствуемому им человеку… от которого узнал, что я оказал великодушный поступок кому-то поданием значительной милостыни. Царь горячо принял поступок мой с любовию и царственным видом попечения о всех своих подданных, приласкал меня царским словом, дал мне в награду какую-то бумажку, о которой я думал, что рубль, и велел мне с ним идти и чай у него пить. Между тем будто бы я показал свою бумажку другим, и оказалось, что она – царский билет, по которому я мог из любого казначейства получить сто шестьдесят рублей серебром, а другие говорили, что тысячу с лишком».

Этот «царский рубль», который оборачивается неопределенно большой суммой денег, прямо восходит к народной мечте о «неразменном рублике» и свидетельствует о том, что и после выпуска из академии и защиты магистерской богословской диссертации отец Иоанн в душе оставался всё тем же Ваней Сергиевым.

В этом была его сила, но и его слабость.

Даже и двадцать лет спустя в письме к племяннику об освящении пристроек к Андреевскому собору он всё еще придает огромное значение внешней стороне торжества и чинопочитанию: «Служил Архиерей – викарный Митрополит Варлаам, бывший мой товарищ по Академии. Я был у него еще в Июле месяце – принять благословение и побеседовать кое о чем. Принимал меня весьма ласково, и как отец, и как товарищ. Торжество освящения было чрезвычайное: весь город собрался на освящение. Приглашен был и Великий Князь Константин Николаевич, но отказался за недосугом. Я со старостою храмоздателем ездили в г. Павловск, в летнюю резиденцию Князя, и имели честь говорить с Ним и Его супругою. – После службы торжественной старостою был устроен великолепный обед в здании Морского Собрания, в великолепном же зале, могущем поместить в себе свободно до тысячи человек. На обеде были: Морской Министр, Степ. Ст. Лесовский, Преосвященный, Губернатор, разные Генералы, два Архимандрита… всё духовенство Кронштадтское – православное, католическое, Англиканский пастор, много офицеров, купцов».

Скудным был и культурный багаж отца Иоанна. Он почти не читал художественной литературы, не интересовался искусством, крайне наивно писал о научном и техническом прогрессе – например, об электричестве и паровозах. Но при этом в нем никогда не было и тени самомнения и высокомерия выскочки из низов. Он трезво оценивал свое положение и во всем полагался на волю Божью. «Каким я чудом есмь ныне то, чем есмь! Дед мой был непросвещенный, отец – также, а я получил обилие света умственного! Как я сделался тем, чем не были мой родитель и дед? Они не могли дать мне, чего сами не имели. Благодетель мой, Господе Иисусе! Я знаю Тебя. Я не таю благодеяний Твоих. Твоя благость сделала меня тем, чем я есмь».

Не означает ли это, что пока Толстой метался, не умея найти применение своей неординарной личности, отец Иоанн уже причалил к единственной надежной пристани – Православной Церкви – и сразу обрел мир в душе?

Нет. Самое удивительное, что этапы эволюции «еретика» Толстого и православного священника Иоанна Сергиева почти в точности совпадают по годам.

В начале пятидесятых годов Иван Ильич Сергиев поступает в духовную академию. Это поворотный момент его жизни. Решалась его судьба: останется он обычным священником в Суре или пойдет дальше? Не может быть ни малейших сомнений, что без академии не было бы и феномена Иоанна Кронштадтского.

А Лев Толстой в начале пятидесятых годов отправляется на Кавказ. Опять-таки, это поворотный момент в его судьбе. Это его духовная академия. Здесь он начинает писать. Здесь происходит его единение с простым народом, русскими солдатами. Здесь он получает пожизненную прививку нефальшивого взгляда на отношения людей, на единство человека с природой. Наконец, именно здесь в его дневнике появляются первые размышления о Боге…

С середины пятидесятых годов Иван Сергиев становится священником, и это определяет его судьбу уже до конца земного пути. Впрочем, почему только земного? На иконах святой праведный Иоанн Кронштадтский, как правило, изображается с потиром (реже с Евангелием). Суть святости отца Иоанна все его биографы определяют тавтологическим сочетанием, в котором, однако, заключен глубокий и сокровенный смысл: это святой священник.

«Святость священника – вот особенность, можно даже сказать, единственность явления отца Иоанна», – пишет архимандрит Константин (Зайцев).

В середине пятидесятых годов поручик Толстой приезжает с Крымской войны, уходит в отставку и выбирает для себя писательский путь. Как бы он впоследствии ни пытался свернуть с этого пути, он оставался писателем до конца своих дней, даже и в своих богословских поисках. Как писатель (прежде всего!) он и вошел в историю мировой культуры. Именно те его сочинения, от которых он в поздние годы старался откреститься, называя их «пустяками», составляют сегодня его мировую славу. Но как Иоанн Кронштадтский не был просто священником, а был, если можно так выразиться, священником в кубе, так и Толстой раздвинул границы возможностей просто писателя. В этом и состоит феномен позднего Толстого.

Новый поворотный момент в их биографиях происходит в начале восьмидесятых годов. Но об этом – позже.

Пока же заметим, что в начале своего священнического служения отец Иоанн претерпевал трудностей гораздо больше, чем Толстой в начале писательского пути. И сомнений, и колебаний в его душе было не меньше, чем у Толстого.

Можно объяснять это так или иначе, но факт остается фактом: российские православные иерархи не только в государственной части (Синод), но и в лице главнейших духовных авторитетов (Феофан Затворник) весьма долгое время не хотели признавать отца Иоанна, находя в нем опасное явление.

Но было бы слишком просто отнести это к исторической неготовности Русской Церкви. Тогда, согласно этой логике, мы должны сказать, что и русская литература не была готова принять позднего Толстого с его религиозными исканиями. Ведь его не приняли такие разные, но одинаково могучие авторитеты второй половины XIX века, как Тургенев и Достоевский.

Тургенев называл стиль позднего Толстого «непроходимым болотом». В 1880 году на открытии памятника Пушкину в Москве он пустил в среде литераторов слух, что Толстой в Ясной Поляне сошел с ума. В 1883 году, умирая на даче Виардо в Буживале, Тургенев в замечательном по внутреннему мужеству письме умолял Толстого вернуться к литературной деятельности.

Незадолго до смерти, в январе 1881 года Достоевский познакомился с письмами Льва Толстого к А.А.Толстой, в которых тот излагал свои новые воззрения. «Не то, не то!..» – кричал Достоевский. «Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича», – заметила Александра Андреевна.