Годы спустя, много лет спустя, воскресным утром Роза включила радио. К тому времени она жила уже одна, в Торонто.

— Ну что вам сказать! Тогда совсем другая жизнь была. Совсем. Тогда всё были лошади. Лошади и телеги. Гонки устраивали на двуколках, вдоль главной улицы, по субботам, вечером.

— Совсем как гонки колесниц, — говорит голос ведущего или интервьюера, гладкий, подбадривающий.

— Этих я сроду не видал.

— Нет, сэр, я говорю про древних римлян. Задолго до вас.

— Да уж, должно быть, еще до меня. Мне сто два года, вот как.

— Замечательный возраст, сэр.

И впрямь.

Роза оставила радио включенным, пока возилась на кухне, варя себе кофе. Ей показалось, что это интервью ненастоящее, что это сцена из какой-то пьесы, и даже захотелось узнать, что за пьеса. Так воинственно и тщеславно звучал голос старика, так безнадежно и встревоженно — под верхним слоем натренированной мягкости и спокойствия — голос интервьюера. Как будто все рассчитано на то, чтобы радиослушатели представили себе журналиста, который подносит микрофон беззубому, гордому собой столетнему старцу и при этом думает: «Что я здесь вообще делаю и о чем мне с ним говорить дальше?»

— Должно быть, это было опасно.

— Что опасно?

— Гонки двуколок.

— И еще как! Опасно. Лошадь, бывало, понесет. Несчастных случаев было много. Бывало, парня потащит по гравию и все лицо ему раскровянит. Если б насмерть убило, крику было бы куда меньше.

Пауза.

— Были лошади с высоким шагом. А некоторым приходилось горчицу под хвост совать. Некоторые не желали выступать, хоть ты чего. Такие уж они, лошади-то. Одни будут работать, пока не свалятся, а другие тебе не помогут и хер из котелка со смальцем вытащить. Хе-хе.

Значит, интервью все-таки настоящее. Иначе эти слова не выпустили бы в эфир, не рискнули бы. Но если старик такое сказал, то это ничего. Местный колорит. В устах столетнего старца все звучит невинно и очаровательно.

— Несчастные случаи тогда все время были. На фабрике. На литейном. Защиты всякие не придумали еще.

— Наверно, забастовок тогда было меньше? И профсоюзов тоже?

— Сейчас народ обленился. Мы тогда работали и рады были, что работа есть. Рады были, что работа есть.

— Телевизоров у вас тогда не было.

— Не-а, не было тиливизеров. Радива тоже не было. И кина.

— Так что вы сами себя развлекали как могли.

— Точно, так оно и было.

— Должно быть, вы приобретали уникальный опыт, как не суждено нынешней молодежи.

— Опыт…

— А вы не могли бы нам рассказать что-нибудь об этом?

— Я однажды сурчатину ел. Зимой как-то. Вы бы такое в рот не взяли. Хе…

Воцарилась благоговейная пауза, а потом интервьюер сказал:

— Вы слышали интервью, которое мы взяли у мистера Уилфреда Неттлтона из города Хэнрэтти в провинции Онтарио, в день, когда ему исполнилось сто два года, за две недели до его кончины прошлой весной. История ожила у нас на глазах. Интервью с мистером Неттлтоном проводилось в ваванашском доме престарелых.

Котелок Неттлтон.

Наемный бандит стал столетним старцем. Его фотографировали в день рождения, над ним суетились сиделки, наверняка его поцеловала девушка-репортер. Хлопки фотовспышек. Магнитофон впитывает звуки его голоса. Старейший житель. Старейший бандит. История оживает у нас на глазах.

Роза смотрела из окна кухни на замерзшее озеро, и ей безумно хотелось кому-нибудь рассказать. Вот Фло с удовольствием послушала бы. Розе представилось, как Фло восклицает: «Подумать только!» — и по тону ясно, что ее худшие предчувствия подтвердились. Но Фло сейчас была там же, где в прошлом году умер Котелок Неттлтон, и поговорить с ней не удалось бы никому. Фло была там и во время записи интервью, хотя, конечно, не слышала его и даже не знала о нем. Когда Роза поместила Фло в дом престарелых — года за два до того, — Фло перестала разговаривать. Она ушла в себя и бо́льшую часть времени проводила забившись в угол койки — лицо у нее было хитрое и сварливое, и она не отвечала тем, кто пытался с ней говорить, хотя время от времени и давала выход чувствам, кусая сиделок.

Многие знакомые Розы любили сожалеть вслух о том, что не родились бедняками. Так что Роза, пользуясь возможностью побыть в центре внимания, пересказывала им всякие ужасные случаи и живописные детали нищеты из своего детства. Туалет для мальчиков и туалет для девочек. Старый мистер Бернс у себя в туалете. Коротышка Макгилл и Фрэнни Макгилл в предбаннике туалета для мальчиков. Роза не старалась нарочно развивать тему отхожих мест и сама была удивлена тем, как часто они всплывали в ее воспоминаниях. Она знала, что маленькие, стоящие на отшибе домики — потемневшие или, наоборот, ярко раскрашенные — должны по идее вызывать смех; и действительно, сортирная тема занимала большое место в деревенском юморе. Но для самой Розы туалеты были местами чудовищного стыда и позорных деяний.

Туалет для мальчиков и туалет для девочек были оборудованы закрытыми с боков предбанниками — это позволяло обойтись без дверей. Все равно снег задувало внутрь через щели меж досками и через глазки́ от выпавших сучков, которые использовались для подглядывания. Многие посетители туалета будто намеренно пренебрегали дырой. В кучах снега, покрытых сверху корочкой льда там, где снег подтаял, а потом опять замерз, лежали, словно под стеклом в музее, другие кучки — группами или одинокие, черные, как уголь, ярко-желтые, как горчица, и всех промежуточных цветов. У Розы при виде этого все внутри переворачивалось; ею овладевало отчаяние. Она мешкала в дверном проеме, не могла себя пересилить и решала подождать. Раза два-три она в результате обмочилась по дороге домой, от школы до лавки, хоть там и было недалеко. Фло всячески выражала свое омерзение.

— Маленький конфуз! Маленький конфуз! — громко распевала она, издеваясь над Розой. — По дороге приключился маленький конфуз!

Фло, впрочем, и радовалась тоже — это было заметно; она любила, когда кто-нибудь попадал в унизительное положение, когда природа брала свое. Фло была из тех, кто во всеуслышание рассказывает о тайнах, раскопанных в корзине для грязного белья. Роза умирала от стыда, но так и не объяснила, в чем дело. Почему? Наверно, боялась, что Фло явится в школу с лопатой и ведром и примется убирать отхожее место, при этом чехвостя всех подряд.

Роза верила в незыблемость школьного миропорядка, в то, что тамошние правила непостижимы для Фло, тамошняя дикость ни с чем не соизмерима. Понятия чистоты и справедливости казались теперь Розе невинными заблуждениями эпохи младенчества. Она уже строила в душе первый склад для вещей, о которых не сможет рассказать никому и никогда.

Например, она ни за что не могла бы рассказать про мистера Бернса. Вскоре после начала школьных занятий — и еще до того, как Роза поняла, что́ сейчас увидит, — она уже бежала вместе с другими девочками вдоль школьного забора, через заросли конского щавеля и золотарника, и пряталась за сортиром мистера Бернса — задняя стена сортира смотрела на школьный двор. Старый мистер Бернс — полуслепой, вислопузый, неопрятный и полный боевого духа — выходил на задний двор своего дома, разговаривая сам с собой, распевая и сбивая высокие сорняки тростью. Он заходил в туалет, и после нескольких секунд натужной тишины снова слышался его голос:

Пение мистера Бернса звучало не благоговейно, а задорно, словно он даже сейчас нарывался на драку. Местные жители так в основном и выражали свое религиозное чувство — в драках. Одни были католики, другие — протестанты-фундаменталисты, и каждая сторона считала, что обязана отстаивать свою веру кулаками. Многие протестанты когда-то были — или их предки когда-то были — англиканами или пресвитерианцами. Но, обнищав, уже не могли ходить в эти церкви, совратились с пути и примкнули к Армии спасения или пятидесятникам. Другие люди были полнейшими язычниками, пока не обрели истинную веру. Некоторые до сих пор оставались язычниками, но в драках вставали на сторону протестантов. Фло называла англикан и пресвитерианцев снобами, а остальных — сектантами-трясунами. Католики же, по ее мнению, были готовы простить любой разврат и двуличие, только неси им денежки для пересылки папе римскому. Так что Розу в детстве не заставляли ходить ни в какую церковь.