Конечно, этого она делать не стала. Но все же остановилась. Она уже стояла, когда он развернулся, направляясь к одному из пластмассовых столиков с вогнутыми сиденьями — они располагались кучкой перед прилавком кофейни. Худоба и потрепанная одежда ученого, чопорно-авторитарный вид исчезли. Патрик как-то разгладился и наполнился — превратился в модно одетого, приятного, ответственного, чуть самодовольного мужчину. Родимое пятно выцвело. Роза подумала о том, какой измученной и потасканной выглядит сама — мятый плащ, длинные седеющие волосы свисают на лицо, под глазами размазана вчерашняя тушь.

Он состроил ей рожу. Отвратительную рожу, лицо дикаря, объявляющее «не подходи»: выражение инфантильное, эгоистичное и при этом неслучайное. Точно рассчитанный по времени взрыв отвращения и ненависти. В это было трудно поверить. Но Роза все видела.

Иногда, беседуя с кем-нибудь перед телекамерой, Роза чувствовала, что собеседнику очень хочется скорчить рожу. Это проявлялось у самых разных людей — у ловких политиков, у красноречивых епископов с либеральными взглядами, у филантропов, увенчанных лаврами, у домашних хозяек, ставших свидетелями природных катастроф, у рабочих, которые кого-нибудь героически спасли или не получили положенной им пенсии по инвалидности. Они жаждали опозориться, состроить рожу или сказать непристойность. Может, они хотели бы скорчить именно такую гримасу, как Патрик? Чтобы кому-то показать? Чтобы всем показать? Впрочем, они ничего не показывали; не представлялось такой возможности. Нужны были особые обстоятельства. Мертвенное, словно потустороннее, место, глухая ночь, тяжкая, до невменяемости, усталость и внезапное, словно галлюцинация, появление твоего истинного врага.

Она поспешила прочь, по длинным пересекающимся разноцветно окрашенным коридорам. Ее трясло. Она видела Патрика; Патрик видел ее; он состроил эту рожу. Но у Розы не укладывалось в голове, что она может быть врагом. Разве мог кто-либо ее так сильно ненавидеть — в тот самый миг, когда она готова была подойти, исполненная доброй воли, улыбаясь и признаваясь, что совсем обессилена, окутанная облаком застенчивой веры в цивилизованное разрешение конфликтов?

О, Патрик мог. Еще как мог.

Роза влюбилась в Клиффорда на вечеринке, где он и Джослин были хозяевами, а Роза с Патриком — гостями. Они к этому времени были женаты уже года три, а Клиффорд и Джослин примерно на год дольше.

Клиффорд и Джослин жили за пределами Западного Ванкувера, в летнем домике, кое-как утепленном для зимы (тогда такое часто встречалось). Эти домики стояли на коротких кривых улочках между скоростным шоссе и морем. Дело было в марте, мартовским темным дождливым вечером. Отправляясь в гости, Роза нервничала. Ее чуть не стошнило, пока они ехали через Западный Ванкувер. Она глядела, как неоновые вывески плачут в лужах на дороге, и слушала угрожающее тиканье дворников. Потом Роза часто вспоминала этот вечер и видела себя в машине рядом с Патриком: на ней была низко вырезанная черная блузка и черная бархатная юбка, и Роза надеялась, что этот наряд окажется уместным. Она жалела, что они вместо вечеринки не пошли попросту в кино. Она понятия не имела, что ее жизнь вот-вот изменится.

Патрик тоже нервничал, хотя и не признался бы в этом. Светская жизнь была непонятным и часто неприятным делом для них обоих. Они приехали в Ванкувер, никого там не зная. И теперь целенаправленно «разрабатывали» потенциальных знакомых. Роза не могла бы сказать, зачем они это делают: оттого ли, что в самом деле хотят иметь друзей, или из убеждения, что обязаны их иметь. Они нарядно одевались и ходили с визитами или же прибирались у себя в гостиной и ждали людей, которые должны были прийти к ним. Иногда возникали устойчивые графики обмена визитами. Когда приходили гости, сначала подавались напитки, а часов в одиннадцать или в полдвенадцатого — время ползло невыносимо медленно — Роза выходила на кухню, варила кофе и готовила какую-нибудь еду. Обычно квадратики поджаренного хлеба, на которые она клала ломтик помидора, сверху — ломтик сыра, потом кусочек бекона и все вместе подставляла на несколько минут под гриль и скрепляла зубочисткой. Ничего другого в плане угощения ей не удавалось придумать.

Им было проще завести дружбу с людьми, симпатичными Патрику, чем с людьми, симпатичными Розе, потому что Роза отлично умела приспосабливаться — то есть мастерски лицемерила, — а Патрик вообще не умел. Но Джослин и Клиффорд были друзьями Розы. Во всяком случае, Джослин была ее подругой. И Джослин, и Роза понимали, что подружиться домами им не удастся, лучше и не пробовать. Патрик уже заочно воспылал неприязнью к Клиффорду, потому что Клиффорд был скрипачом; без сомнения, и Клиффорд уже успел невзлюбить Патрика за то, что тот работал в сети универсальных магазинов, принадлежащей его семье. В те дни барьеры между людьми были еще прочны и незыблемы: между людьми искусства и бизнесменами, между мужчинами и женщинами.

Роза не была знакома ни с кем из друзей Джослин, но знала, что это музыканты, журналисты, университетские преподаватели и даже одна писательница, из чьей пьесы сделали радиопостановку. Розе казалось, что все время, пока они с Патриком сидят в гостиных — нанося визиты или принимая визитеров у себя, — по-настоящему остроумные, интеллигентные люди, не без основания презирающие их, ведут беспорядочный образ жизни и веселятся на приемах где-то в других местах. Теперь ей представился шанс увидеть этих людей, но ее желудок бунтовал и ладони потели.

Джослин и Роза познакомились в родильном отделении центральной больницы Северного Ванкувера. После того как родилась Анна, Розу отвезли обратно в палату, и первым человеком, которого она там увидела, была Джослин. Джослин сидела в постели и читала дневники Андре Жида. Роза узнала книгу по цветовой гамме обложки — она до этого видела ее на полках в универсальных магазинах. Андре Жид был в списке литераторов, чьи произведения она собиралась изучить. В то время она читала только великих писателей.

У Джослин была одна черта, которая немедленно поразила и ободрила Розу. Джослин выглядела совершенно как студентка, и даже атмосфера палаты в родильном отделении на нее никак не подействовала. У Джослин были длинные черные косы, тяжелое бледное лицо, очки с толстыми стеклами и полное отсутствие миловидности, а по лицу было видно, что ей удобно и она полностью поглощена книгой.

Женщина в кровати рядом с Джослин рассказывала о своей системе расположения продуктов в кухонных шкафчиках. Иногда она пропускала что-нибудь — например, рис или коричневый сахар — и тогда начинала с самого начала, предварительно убедившись, что слушатели находятся с ней на одной волне: «Помните самую верхнюю полку справа от плиты, где я держу суп в пакетиках, но не консервированный суп, тот у меня стоит внизу с консервами, так вот, прямо на соседней с ней полке…»

Другие женщины пытались тоже вставить словечко и рассказать, где какие продукты лежат у них, но у них ничего не получалось, или их вскоре перебивали. Джослин сидела, читала и крутила пальцами кончик косы, словно в библиотеке, в университете, словно занималась изысканиями для научного труда и мир других женщин ее не поймал. Розе очень хотелось быть такой же.

Она была еще оглушена родами. Закрывая глаза, она каждый раз видела солнечное затмение — огромный черный шар с огненной каемкой. Это была голова младенца, окруженная кольцом боли, как раз перед тем, как Роза вытолкнула ее наружу. На эту картину раздражающими волнами наплывали кухонные полки неутомимой рассказчицы, просевшие под тяжестью консервных банок и пакетов. Но тогда Роза могла, открыв глаза, увидеть Джослин, черно-белую, с косами, падающими на казенную ночную рубашку. Джослин была единственным в поле зрения Розы человеком с достаточно серьезным и спокойным видом, подобающим случаю.

Скоро Джослин вылезла из кровати, продемонстрировав длинные белые ноги, небритые, и живот, еще растянутый после беременности. Она накинула полосатый купальный халат. Вместо пояса она подвязала его мужским галстуком. И пошлепала босиком по больничному линолеуму. Прибежала медсестра и велела ей надеть тапочки.