Анна попросила шоколадное молоко. Даже в ресторане все время попадались на глаза те же подростки. Ресторан был старомодный — высокие спинки диванчиков разгораживали его на отсеки в стиле сороковых годов, а у поварихи-владелицы, которую все звали просто Дри, были оранжевые волосы. Попадись такой вид в старых фильмах, ему бы обрадовались, как старому знакомому. Тут же — о счастье! — никому и в голову не пришло бы радоваться и тосковать по чему-то подобному. Скорее всего, Дри копила деньги, чтобы полностью обновить интерьер. Но сегодня Роза стала думать о похожих ресторанах в своем прошлом — в такие она заходила после уроков, когда училась в школе. Она подумала, что была в них очень несчастна.

— Ты не любишь папу, — сказала Анна. — Я знаю, что не любишь.

— Ну, я к нему хорошо отношусь. Мы просто не можем больше жить вместе, вот и все.

Как все, что говорится по книжке, это прозвучало фальшиво, и Анна сказала:

— Ты к нему не хорошо относишься. Ты врешь.

Она говорила уже уверенней и, кажется, радовалась подвернувшейся возможности взять верх над матерью.

— Разве нет?

Надо сказать, что Розу подмывало ответить: «Да, я к нему плохо отношусь, раз ты так настаиваешь». Дочь настаивала, но по силам ли ей правда? Как понять, что ребенку по силам и что нет? И вообще, такие слова, как «любовь», «нелюбовь», «хорошее» или «плохое» отношение и даже «ненависть», не имели никакого смысла, когда речь шла о Патрике и Розе.

— У меня живот еще не прошел, — сказала Анна с некоторым удовлетворением, отпихивая шоколадное молоко. Впрочем, она уловила сигналы опасности и поняла, что дальше заходить не следует. — Когда же мы пойдем за рыбками?

Она говорила так, словно это Роза тянула время.

Они купили одну оранжевую рыбку, одну — в синюю крапинку, одну черную, с телом как бархат и ужасными выпученными глазами, и всех принесли домой в полиэтиленовом пакете. Они купили также аквариум, разноцветные камешки и зеленую пластмассовую водоросль. И Анна, и Роза немного воспряли духом в недрах «Вулворта» при виде мерцающих рыбок, щебечущих птиц, ярко-розового и ярко-зеленого нижнего белья, зеркал в позолоченных рамах и огромного омара из холодной резины.

Из телепередач Анна полюбила «Семейный суд» — про девочек-подростков, которые хотели срочно сделать аборт, почтенных дам, задержанных за воровство в магазинах, и отцов, которые появлялись после многих лет отсутствия, чтобы забрать своих потерянных детей, которые, как выяснялось, любят отчимов больше. Другая любимая программа Анны называлась «Семейка Брейди» — это был сериал про шестерых прекрасных бойких детей: то до смешного непонятливых, то, опять же до смешного, никем не понятых, их хорошенькой матери-блондинки, темноволосого красавца-отца и радушной экономки. «Семейка Брейди» начиналась в шесть часов вечера, и Анна хотела под нее ужинать. Роза это разрешала, поскольку часто ей нужно было поработать, пока Анна ужинает. Она стала заранее раскладывать еду в миски, чтобы Анне было удобней. Она перестала готовить ужины из мяса, картошки и овощей, потому что бо́льшую часть приходилось выбрасывать. Вместо этого она стала делать чили, или яичницу-болтунью, или сэндвичи из помидоров с беконом, или сосиски, завернутые в рассыпчатое тесто. Иногда Анна просила вместо ужина сухие завтраки с молоком, и Роза ей разрешала. Но потом думала, что в их семье что-то катастрофически неправильно: Анна сидит перед телевизором, жуя хлопья «Капитан Хрустяшка», в тот самый час, когда все нормальные семьи собираются за столом на кухне или в столовой, готовясь есть, ссориться, смеяться вместе и терзать друг друга. Роза купила курицу и сварила густой золотой суп с перловкой и овощами. Но Анна потребовала «Капитана Хрустяшку». Она сказала, что у супа какой-то странный вкус. «Это прекрасный суп! — вскричала Роза. — Ты даже не попробовала, Анна! Ну хотя бы попробуй!»

Удивительно, что Роза не сказала «ради меня». Но в целом она с облегчением восприняла спокойное «нет».

В восемь часов она принималась гнать дочь в ванну, а потом в постель. И лишь завершив этот геркулесов труд — принеся последний стакан шоколадного молока, подтерев пол в ванной, подобрав бумаги, цветные карандаши, обрезки фетра, ножницы, китайские шашки, грязные носки, а также одеяло, в которое куталась Анна, сидя у телевизора (в квартире было холодно), собрав дочери обед в школу на завтра и выключив свет, несмотря на протесты, — Роза могла налить себе чего-нибудь алкогольного или кофе с капелькой рома и порадоваться тому, что у нее есть. Она выключала свет и сидела у высокого фасадного окна, из которого открывался вид на весь городок в горах. Год назад она едва знала, что этот городок есть на свете, а теперь она думала о том, какое чудо, что все это случилось, что она проделала такой долгий путь и теперь работает, что дочь с ней и что Роза способна содержать и себя, и ее. Она ощущала вес Анны в квартире — это ощущение было так же естественно, как тяжесть ее собственного тела; ей не нужно было идти в комнату дочери, чтобы испытать ошарашивающее, пугающее счастье — увидеть светлые волосы, светлую кожу, блестящие брови и профиль, на котором, если очень пристально смотреть, можно разглядеть крохотные, почти невидимые волоски, улавливающие свет. Впервые в жизни Роза поняла, что такое быть хранительницей очага, узнала значение слова «убежище» и трудилась над тем, чтобы такое убежище создать.

— А ты почему решила развестись? — спросила Дороти. Она тоже побывала замужем, когда-то давно.

Роза не знала, с чего начать. Со шрамов на запястье? С того, как ее душили на кухне, как она выдирала пучки травы? Все это явно было ни при чем.

— Мне вот просто надоело, — продолжала Дороти. — Стало адски скучно, правду тебе сказать.

Она была полупьяна. Роза начала смеяться, и Дороти спросила:

— Чего ты ржешь?

— Какое счастье, что ты не начала рассказывать про «проблемы с коммуникацией».

— Ну, проблемы с коммуникацией у нас тоже были. Нет, по правде сказать, дело было в том, что я втюрилась по уши. У меня был роман с одним парнем, он работал в газете. Журналистом. Ну и вот, этот журналист, он поехал в Англию и написал мне письмо с той стороны Атлантики про то, как он меня по-настоящему любит. Он написал мне это письмо, потому что был с той стороны Атлантики, а я — с этой, но тогда у меня не хватило мозгов это понять. И ты знаешь, что я сделала? Бросила мужа — здесь я, впрочем, ничего не потеряла — и заняла деньги, полторы тыщи долларов заняла в банке. И полетела в Англию за этим типом. Я позвонила в его газету, и мне сказали, что он улетел в Турцию. Я сидела в гостинице и ждала, пока он не вернется. О, какой это был ужас! Я не выходила из гостиницы. Даже когда я шла на массаж или в парикмахерскую, то оставляла координаты для связи. Я дергала портье по пятидесяти раз в день. Нет ли письма? Не звонил ли кто? Господи, господи, господи!

— И что, он вернулся?

— Я еще раз позвонила, и мне сказали, что он уехал в Кению. У меня начался нервный тик. Я поняла, что надо взять себя в руки, и так и сделала, не стала тянуть резину. Улетела домой. Начала выплачивать банку эти сраные деньги.

Дороти пила неразбавленную водку из стакана для воды.

— Ну вот, а года через два или три я его встретила… где ж это было-то? В аэропорту. Нет, в универмаге. И он такой: «Жалко, что мы тогда разминулись в Англии». А я такая: «Ничего, я там и без тебя не скучала». Я тогда еще даже с банком не успела расплатиться. Надо было сказать ему, что он козел.

На радио Роза читала рекламу и прогнозы погоды, отвечала на письма, сидела на телефоне, перепечатывала новости, участвовала в воскресных радиопьесках, которые сочинял местный священник, и собиралась начать серию интервью. Она хотела сделать материал про первопоселенцев города: поэтому она пошла и побеседовала со слепым дряхлым стариком, который жил в квартире над фуражной лавкой. Он рассказал ей, что в стародавние времена яблоки и вишни привязывали к веткам сосен и кедров, фотографировали и посылали фото в Англию. Это привлекало переселенцев, которые охотней ехали в места, где уже были плодоносящие сады. Когда Роза принесла материал в редакцию, ее подняли на смех: эту историю уже все слышали по многу раз.