Среди ночи она позвонила ему, из своей гостиницы — в его.

— Пожалуйста, поговори со мной.

Секундное молчание.

— Ничего, — произнес Клиффорд. — Ничего, Джосс.

Должно быть, у него номер на двоих с коллегой и тот проснулся от звонка. Вот Клиффорд и притворялся, что говорит с женой. А может, и впрямь спросонья принял ее за Джослин.

— Клиффорд, это я.

— Ничего. Ничего, не расстраивайся. Ложись спать.

Он повесил трубку.

Теперь Джослин и Клиффорд живут в Торонто. Они уже больше не бедные. Клиффорд добился успеха. Его имя мелькает на конвертах пластинок и звучит по радио. Его лицо — а чаще его руки, когда он трудится над своей скрипкой, — показывают по телевизору. Джослин после многократных диет похудела, на голове у нее теперь стрижка и укладка; волосы разделены на прямой пробор и расходятся от лица двумя дугами, словно два белых крыла поднимаются от висков.

Джослин и Клиффорд живут в большом кирпичном доме на краю живописного оврага. На заднем дворе у них установлены кормушки для птиц. Еще у них в доме есть сауна. Клиффорд подолгу там просиживает. Он надеется, что это спасет его от артрита, которым страдал его отец. Артрита он боится больше всего на свете.

Роза раньше иногда их навещала. Она жила в глубинке, одна. Она преподавала в местном колледже, и ей удобно было во время приездов в Торонто останавливаться у знакомых. Джослин и Клиффорд, кажется, радовались ее приездам. Они говорили, что она их самый старый друг.

В один из приездов Розы Джослин рассказала историю про Адама. Адам занимал квартиру в подвале родительского дома. Джером жил со своей девушкой отдельно, в даунтауне. Адам водил своих девушек сюда.

— Я читала в кабинете, — рассказывала Джослин. — А Клиффорда не было дома. И я услышала, как девушка там, внизу, у Адама, твердит: «Нет, нет!» Все звуки из его квартиры отчетливо слышны в кабинете. Мы его об этом и раньше предупреждали, думали, что он засмущается…

— Я лично не ждал, что он засмущается, — заметил Клиффорд.

— …но он только предложил нам ставить в это время пластинки. И вот я все слышала, как эта бедная незнакомая девушка пищит и протестует, и не знала, что мне делать. Я думала, что положение незнакомое, прецедентов нет; кто скажет, обязана ли ты остановить своего сына, если он насилует какую-то девушку, то есть если он в самом деле ее насилует, прямо у тебя под носом (или, во всяком случае, под ногами)? В конце концов я пошла вниз и стала вытаскивать все наши лыжи из чулана, у которого общая стенка со спальней Адама. И я изо всех сил грохотала этими лыжами, думая, что, если меня спросят, я скажу, что собираюсь их полировать. Был июль. Адам мне потом ничего не сказал. Я мечтаю, чтобы он от нас съехал.

Роза рассказала им, сколько теперь денег у Патрика, и о том, что он женился на рассудительной женщине еще богаче его и она устроила совершенно ослепительную гостиную с зеркалами, бледным бархатом и проволочной скульптурой, похожей на взорванную птичью клетку. Патрик уже перестал ненавидеть современное искусство.

— Конечно, там теперь все по-другому, — продолжала Роза, обращаясь к Джослин. — Дом совершенно изменился. Интересно, что она сделала с теми веджвудскими вазами.

— Может быть, у нее стиральная комната обставлена в стиле китч. И она держит в одной вазе стиральный порошок, а в другой отбеливатель.

— И они стоят на полке абсолютно симметрично.

Но Розу кольнуло стародавнее чувство вины.

— Все равно Патрик мне нравится.

— Почему? — спросила Джослин.

— Он гораздо приятней большинства людей.

— Чепуха, — заявила Джослин. — И я уверена, что уж он-то к тебе не питает нежных чувств.

— Это точно, — согласилась Роза.

И стала рассказывать о том, как ехала в Торонто на автобусе. В этот раз она приехала не на машине, потому что в машине сломалось сразу много всего и у Розы не было денег на ремонт.

— Напротив меня сидел мужчина, и он все время рассказывал мне, как раньше водил большие грузовики, трейлеры.

Она изобразила простонародный говор:

— Там, у Мэрыке, у них такие специальные дороги, большаки, туда только грузовики и пускают. Их на этих дорогах и обихаживают, с одного конца Мэрыки до другого, так что обычные люди их ваще никада не видят. Здоровенные! Кабина с пол этого автобуса, и там сидят сразу водитель и помощник, а другие водитель с помощником в это время спят. Там же тебе и сортир, и кухня, и кровати, и всё сразу. Они дают восемьдесят-девяносто миль в час, потому как на этих большаках можно как хошь ехать, никто слова не скажет.

— Ты начинаешь чудить, — сказал Клиффорд. — Оттого что живешь в глуши.

— К черту грузовики, — сказала Джослин. — К черту старинную мифологию. Клиффорд опять хочет от меня уйти.

Они уселись с напитками и принялись обсуждать, что делать Клиффорду и Джослин. Такой разговор они вели уже не первый раз. Чего на самом деле хочет Клиффорд? Ему действительно невыносимо жить с Джослин — или просто захотелось луну с неба? Может, у него стадия такая, кризис среднего возраста?

— Только не надо банальностей, — сказал Клиффорд Розе. Это она заговорила про кризис среднего возраста. — Если это стадия, то она у меня наступила в двадцать пять лет и до сих пор не прошла. Я хотел унести ноги из этого брака с тех самых пор, как в него вступил.

— Это что-то новенькое в его репертуаре, — заметила Джослин. Она вышла на кухню за сыром и виноградом и прокричала оттуда: — То, что он взял и сказал это вслух!

Роза старалась не смотреть на Клиффорда — не потому, что между ними была какая-то тайна, а потому, что ей казалось невежливо по отношению к Джослин смотреть ее мужу в глаза в ее отсутствие.

— Так вот, — сказала Джослин, вернувшись с блюдом сыров и винограда в одной руке и бутылкой джина в другой, — новенькое сейчас то, что у Клиффорда наступило полное раскрытие. Раньше он только бурчал и прел в собственном соку и из него лезла всякая пена, ничего общего с реальной проблемой не имеющая. А теперь он выкладывает все как есть. Великая сияющая истина. Все залил ослепительный свет.

Роза никак не могла понять, что значит этот тон. Может, она отупела от жизни в глубинке? Что такое слова Джослин — пародия, сарказм? Нет. Она совершенно серьезна.

— А потом я вдруг беру и прокалываю воздушный шарик истины, — ухмыльнулся Клиффорд. Он пил пиво прямо из бутылки. Он считал, что пиво для него не так вредно, как джин. — Да, это правда, что я хотел сбежать с самого первого дня. Но правда и то, что я хотел вступить в этот брак и в нем остаться. Я хотел быть женатым на тебе и до сих пор хочу быть женатым на тебе, и жить с тобой мне было невыносимо и до сих пор невыносимо. Это статическое противоречие.

— Очень мучительно, должно быть, — сказала Роза.

— Я этого не сказал. Я просто хотел объяснить, что это никакой не кризис среднего возраста.

— Ну, может быть, это чрезмерное упрощение. Тем не менее мы слышим только про Клиффорда, — сказала она, приняв на время разумный, практичный, «простонародный» тон. — Чего на самом деле хочет Клиффорд? Что ему нужно? Может, ему нужна отдельная студия, может, ему нужно отдохнуть, может, съездить в Европу совсем одному? Почему, собственно, ты думаешь, что Джослин только и думает что о твоем благе? Она тебе не мамочка. И ты, Джослин, тоже хороша. Надо было сказать ему, чтобы терпел или проваливал. Кого волнует, чего он на самом деле хочет? Пускай терпит или проваливает. Вот так ему и скажи: «Терпи или проваливай».

Последние слова она произнесла с наигранной грубостью, обращаясь к Клиффорду.

— Простите меня, что я не проявляю достаточной деликатности. Или что я с вами откровенно груба.

Она ничуть не рисковала, грубя им, и сама это знала. Рисковала бы она, если бы говорила с ними вежливо и равнодушно. Ее же теперешний тон доказывал, что она — истинный друг Джослин и Клиффорда и относится к их проблемам серьезно. Так оно и было… в определенной степени.