– Мэдди, небось, о них и словом не обмолвилась, да?

– Я ее никогда не спрашивала, – сказала я.

– Я тоже. И не собираюсь. Я Мэдди и словечка не скажу. Но я подумала, что должна тебе показать. А почему бы и нет? – сказала она. – Мы все выстирали и отутюжили, что могли, а что не могли – сдали в химчистку. Я сама за все и заплатила. А потом мы заштопали, где порвалось. Смотри, какое все хорошее, видишь?

Я растерянно смотрела, как она предъявляет мне белье, которое лежало сверху. Она отчитывалась, что в каком месте было аккуратно и умело починено, где заменили резинки. Показала мне комбинацию, по ее словам «всего разочек надетую», вытащила на свет божий ночные рубашки, халаты, вязаные спальные кофты.

– В этом она была, когда я видела ее в последний раз, – сказала она. – Да, это она, точно.

Я с тревогой узнала персикового цвета ночную кофту, которую сама же прислала матери на Рождество.

– Видишь, оно все почти не ношенное. Да вообще не надеванное почти.

– Да, – ответила я.

– А дальше внизу – ее платья.

Тетины руки перебирали ворох парчи и цветные шелка, с каждым годом все более экзотические, в которые наряжалась мать. Даже тетю Энни, похоже, смущали эти попугайские цвета. Она вытащила какую-то блузку:

– Я ее вручную простирнула, она как новенькая теперь. Тут в шкафу еще пальто висит. Очень хорошее. Она вообще не носила пальто, только когда уезжала в больницу, и все. Может, тебе погодится?

– Нет, – сказала я. – Нет, – повторила я, потому что тетя уже направилась к шкафу. – Я только что купила новое пальто. У меня их несколько. Тетя Энни!

– Но зачем же тратиться, покупать, – кротко настаивала тетя Энни, – когда тут столько вещей, и почти новых.

– Я лучше куплю, – холодно сказала я и немедленно пожалела об этом. Тем не менее я продолжила: – Если мне что-то нужно, я иду и покупаю.

Намек на то, что я больше не бедна, вызвал на лице тети выражение упрека и отчуждения. Она ничего не ответила. Я отошла и уставилась на фотографию тети Энни, тетушки Лу, их старшего брата, отца и матери, висевшую над письменным столом. На меня осуждающе смотрели суровые протестантские лица, ибо я воспротивилась простому и непривлекательному материализму, который был краеугольным камнем их жизни. Вещи должны носиться, пока не сносятся, а затем их следует заштопать, перелицевать, перешить во что-то другое и снова использовать, одежду следует носить. Я чувствовала, что оскорбила чувства тети Энни, и, более того, я, наверное, подтвердила прогноз тетушки Лу, бывшей более чувствительной к определенным веяниям, которые для тети Энни были слишком утонченными, и, скорее всего, тетушка Лу предупреждала, что я не стану носить одежду своей матери.

– Она ушла так неожиданно рано! – сказала тетя Энни. Я удивленно обернулась, и она прибавила: – Мама твоя.

И тут я подумала, что не в одежде дело. Похоже, это было только вступление к разговору о маминой смерти, который тетя Энни считала неотъемлемой частью моего визита. Тетушка Лу, напротив, испытывала чуть ли не суеверную неприязнь к некоторым чрезмерно душещипательным ритуалам, поэтому никогда не заводила подобных разговоров.

– Через два месяца после того, как ее положили в больницу, – сказала тетя Энни, – всего через два месяца она умерла.

Я увидела, что она неудержимо плачет стариковскими скупыми слезами. Она вытащила из складок платья платочек и промокнула глаза.

– Мэдди сказала ей, что это только обследование, – сказала она. – Мэдди обещала, что это всего на три недели, – зашептала она, словно боясь, что кто-то подслушает. – Как ты думаешь, хотела ли твоя мама быть там, где ни одна душа не понимает, что она говорит? И они не разрешали ей вставать с постели. Она так хотела вернуться домой!

– Но она была слишком больна, – сказала я.

– Нет, не была, все у нее было как всегда, просто понемногу со временем становилось чуточку хуже. Но, попав туда, она почувствовала, что умрет, все как-то закрылось для нее, и она так быстро угасла.

– Наверное, это случилось бы все равно, – сказала я. – Может быть, просто время пришло.

Тетя Энни и бровью не повела.

– Я навещала ее, – сказала она. – Она так рада была меня видеть, я же могла объяснить, что она говорит. «Тетя Энни, – сказала она, – они ведь не навсегда заперли меня здесь, да?» И я сказала ей: «Нет». Я сказала: «Нет». А она: «Тетя Энни, скажи Мэдди, пусть заберет меня домой, а то я здесь умру». Она не хотела умирать. Ты же не считаешь, что человек должен умереть только потому, что всем вокруг кажется, будто продолжение его жизни не имеет никакого смысла? И я сказала Мэдди. Но она ничего не ответила. Она каждый день ходила в больницу к матери, но не забирала ее. Твоя мама сказала мне, что Мэдди сказала ей: «Я не заберу тебя домой».

– Мама не всегда говорила правду, – сказала я, – ведь вы же знаете, тетя Энни.

– А ты знаешь, что ваша мать сбежала из больницы?

– Нет, – сказала я.

Странно, но я совсем не удивилась, только ощутила смутный ужас, тоскливое сосание под ложечкой, лучше бы она мне не говорила. Но подспудно я и так знала все, что она мне сказала только что. Я всегда это знала.

– А Мэдди, разве она тебе не рассказала?

– Нет.

– Но так и было. Она сбежала. Вышла через боковую дверь, куда «скорая» подъезжает, – это единственная дверь, которая не запирается. Это случилось ночью, сиделок было мало, присматривать некому. Ей выдали халат и тапочки, впервые за долгие годы она что-то надела на себя. И она ушла, а стоял январь, падал снег, но она не вернулась. Когда ее хватились, она уже была в конце улицы. После этого поперек ее кровати установили доску.

Снег, халат и тапочки, доска поперек кровати. Мое воображение изо всех сил противилось этой картинке. Но все же сомнений у меня не было: она подлинная и все случившееся – истинная правда. Она бы именно так и сделала, вся ее жизнь, сколько я ее помню, вела к этому побегу.

– А куда она шла? – спросила я, зная, что ответа не будет.

– Не знаю. Наверное, не надо было тебе рассказывать. Ох, Хелен, когда ее нашли, она пыталась убежать! Она пыталась бежать!

Побег, который касается всех. Даже тетино, такое знакомое и милое лицо скрывало внутри другую, более примитивную старуху, способную запаниковать там, куда ее вера никогда не заглядывала.

Она принялась аккуратно сворачивать вещи и складывать обратно в коробку.

– Поставили поперек ее кровати доску. Я сама это видела. Сиделки не виноваты. За всеми не уследишь. Где им взять столько времени?.. Я сказала Мэдди после похорон: «Дай бог, чтобы с тобой такого никогда не случилось». Просто не смогла удержаться и сказала.

Она сама теперь села на кровать и аккуратно складывала вещи в коробку, с усилием пытаясь унять дрожь в голосе, и очень скоро ей это удалось, ведь недаром же она столько лет прожила на свете, кому, как не ей, уметь справиться и с горем, и с собой?

– Мы думали, что это было очень тяжело, – произнесла она наконец. – Мы с Лу обе так думали.

Неужели в том и заключается последняя функция старого человека, помимо плетения ковриков и одаривания нас пятидолларовыми купюрами, – убедиться в том, что муки совести, которые нам полагаются по договору, останутся с нами – и никто не отвертится?

Она боялась Мэдди – боялась и потому отвергла ее навсегда. Я вспомнила слова Мэдди: «Никто не говорит на том же языке».

Когда я вернулась домой, Мэдди на кухне готовила салат. Она сбросила туфли на высоких каблуках и стояла босиком в квадратиках света, падавшего на обшарпанный линолеум. Кухня была просторная, не слишком убранная, но приятная, за плитой и сушилкой для полотенец открывался вид на покатый задний двор, вдалеке виднелась железнодорожная станция и золотая заболоченная река, которая почти окольцовывала городок Джубили. Дети, которые чувствовали себя немного стесненно в чужом доме, тут же устроили себе игрища под кухонным столом.