Вот, к примеру, ондатра в капкане. Сначала я увидела, как она дрейфует у кромки воды, похожая на какой-то тропический темный папоротник. Отец вытащил ее, ворсинки перестали двигаться, слиплись, и папоротник оказался хвостом, к которому было прикреплено тело водяной крысы, гладкое, сочащееся каплями. Зубы ондатры торчали наружу, влажные глаза были мертвыми и тусклыми в глубине и блестели, как мокрая галька. Отец встряхнул крысу и покрутил ею в воздухе, мелким дождичком рассыпав вокруг ледяную речную воду.

– Отличная старая крыса, – сказал он. – Матерый, старый король ондатр. Гляди, какой хвостище!

Потом, решив, наверное, что мне не по себе, а может быть, просто желая посвятить меня в чудеса простого, но замечательного механизма, отец вынул капкан из воды и объяснил мне, как он действует, мгновенно захватывая голову ондатры и милосердно утапливая ее под водой. Я не поняла, да мне было и неинтересно. Единственное, что я хотела, но не осмелилась сделать, – потрогать окоченевшее мокрое тело, доказательство смерти.

Отец снова заправил капкан, положив в него наживку – несколько кусочков желтого сморщенного зимнего яблока. Трупик ондатры он засунул в мешок, а мешок перекинул через плечо, как мелочной торговец на картинке. Пока он нарезал яблоко, я рассматривала свежевальный нож, его тонкое блестящее лезвие.

Мы пошли вдоль берега реки – реки Уауанаш, полноводной, быстрой, серебряной посредине, – там, где солнце озаряло самую ее стремнину «Это течение», – думала я, и течение рисовалось в моем воображении как нечто отделенное от воды, как ветер отделен от воздуха, обладая собственной, вторгающейся в тебя формой. Крутой и скользкий берег обрамляли заросли плакучей ивы, еще безлистой и бессильно поникшей, как трава. Рокот реки был негромким, но насыщенным, казалось, что он исходит из самых ее глубин, из некоего потаенного места, где река с ревом вырывается из-под земли.

Река петляла, и я потеряла ощущение направления. В других капканах мы нашли еще ондатр, вытащили их, стряхнули и спрятали в мешок, а капканы перезарядили. У меня окоченело лицо, окоченели руки и ноги, но я не признавалась в этом. Я не могла. Отцу – не могла. А он никогда не предостерегал меня держаться подальше от края воды, он априори считал, что у меня достаточно здравого смысла, чтобы не свалиться. Я никогда не спрашивала, как далеко мы идем и скоро ли кончатся капканы. Наконец заросли остались позади. Вечерело. Мне тогда, да и после долгое время, не приходило в голову, что это те же самые заросли, которые видно с нашего двора, – веерообразный холм, а посреди него голые деревья, в ветреный день казавшиеся тоненькими прутиками на фоне неба.

Теперь по берегам вместо ив стояли кусты выше моего роста. Я осталась на тропинке на полпути к берегу, а отец спустился к воде. Нагнувшись за капканом, он пропал из виду. Я не спеша огляделась и увидела кое-что еще. Впереди, чуть выше по берегу, спускался человек. Он бесшумно пробирался сквозь кусты и двигался так легко, словно под ногами у него пролегала невидимая тропа. Сначала я видела только его голову и верхнюю часть туловища. Человек был смуглый, с высоким лбом в залысинах и длинными волосами, зачесанными назад, лицо прорезали глубокие вертикальные морщины. Кусты поредели, и я увидела его целиком: его длинные ловкие ноги, его худобу, невзрачную маскировочную одежду и то, что он нес в руке, поблескивающий на солнце предмет – небольшой топорик или тесак.

Я не сдвинулась с места, чтобы предупредить или позвать отца. Мужчина шел мне наперерез чуть впереди, неуклонно приближаясь к реке. Говорят, что людей парализует страх, но я просто оцепенела, будто меня поразила молния, и не страх сковал меня, а скорее узнавание. Я не удивилась. Бывает, что увиденное тебя не удивляет, то, о чем ты всегда знал, является перед тобой так естественно, двигается так ловко, с удовольствием, не торопясь, как будто оно сотворилось в первую очередь по твоему велению, из твоего ожидания чего-то окончательного, леденящего кровь. Я всю жизнь знала, что где-то есть такой человек, за дверью, за углом, в темном дальнем конце коридора. И вот теперь я его увидела и просто ждала, как дитя на старом негативе, похожее на электрическую вспышку на фоне темного послеполуденного неба, с пылающим нимбом волос и выжженными глазами сиротки Энни. Мужчина нырнул в гущу зарослей, направляясь в папину сторону. И я почему-то сразу подумала про самое худшее.

А отец его не видел. Когда он выпрямился, мужчина был всего в трех футах от папы и заслонил его от меня. Я услышала папин голос после минутного замешательства, голос спокойный и дружелюбный:

– Привет, Джо! Надо же, Джо! Давненько я тебя не видел.

В ответ ни слова. Мужчина просто приблизился к отцу вплотную, вглядываясь в его лицо.

– Да ты меня знаешь, Джо, – сказал отец. – Я Бен Джордан. Проверял тут свои капканы. В этом году на реке много отличных ондатр, Джо. – (Мужчина бросил быстрый недоверчивый взгляд на капкан, который заряжал отец.) – Ты бы взял да и сам поставил парочку. – (Ответа не было. Тесак коротко рассек воздух.) – Впрочем, в этом году уже поздновато, река уже стронулась.

– Бен Джордан, – произнес мужчина с огромным усилием, словно заика, преодолевающий свой недуг.

– Я думал, ты узнал меня, Джо.

– Не знал, что это ты, Бен. Я думал, это кто-то из Сайласов.

– Говорю же, это я.

– Они вечно ошиваются тут и рубят мои деревья, валят заборы. Знаешь, а ведь это они меня подпалили, Бен. Это все они.

– Я слыхал об этом.

– Я не знал, что это ты, Бен. Не знал. У меня есть этот тесак, я просто взял его с собой, чтобы маленько их припугнуть. Кабы я знал, что это ты, Бен, я бы им не махал. Пошли, посмотришь, где я теперь живу.

Отец позвал меня.

– Это моя малявка, помогает мне тут сегодня.

– Ну тогда пойдемте, погреетесь у меня оба.

Мы пошли за мужчиной, который по-прежнему небрежно помахивал топориком на ходу, вверх по склону и через кустарник. Воздух в зарослях был холоднее, под кустами лежал настоящий снег в два, а то и три фута глубиной. Стволы деревьев опоясывали кольца, изысканные темные круги, какие, бывало, надышишь на заиндевевшем стекле.

Мы вышли на просеку с пожухлой травой и направились по дорожке напрямик к другой, более широкой полянке, на которой виднелось нечто торчащее из земли. Это была односкатная крыша без конька, из нее прорастала труба с колпаком на верхушке, над трубой вился дымок. Мы спустились по земляным ступеням, ведущим в погреб, – да, это был настоящий погреб, только с крышей. Отец спросил:

– Похоже, ты здорово тут обустроился, Джо?

– Она теплая. Это ж землянка, тепло держит неплохо. Я подумал, что проку снова строить дом, они спалили его один раз и снова спалят. Да и к чему мне дом? Мне и здесь не тесно, я тут все удобно устроил.

Ступени кончились, и хозяин толкнул дверь:

– Береги голову. Я не говорю, что все должны поселиться в норах, Бен. Хотя вот живут же звери, а у них есть чему поучиться. Но вот если ты семейный, то тут другой разговор. – Он хохотнул. – А я-то, я жениться не собираюсь.

Было сумрачно, но не кромешный мрак. Старые подвальные окошки цедили тусклый свет. Хозяин все же зажег керосинку и поставил ее на стол:

– Теперь хоть можно разглядеть, куда вы попали.

В погребе была единственная комната с земляным полом, на котором лежали широкие доски, не скрепленные между собой, просто брошенные на землю, чтобы ходить по ним, печка, установленная на чем-то вроде помоста, стол, топчан, табуретки и даже буфет, несколько грубых и весьма замызганных одеял, похожих на попоны, которыми покрывают лошадей. Наверное, если бы не ужасная вонь – смесь керосина, мочи, земли и тяжкого духа затхлости, то я и сама была бы не прочь пожить в такой землянке – она напоминала мне те халабуды, которые я рыла в сугробах зимой, меблируя чурбаками и полешками для растопки, и еще она походила на то жилище, которое я устроила под верандой давным-давно, под ногами у меня там был странный мучнистый пол, не знавший ни дождя, ни солнечного света.