Еще Клава очень любила звонить в дверной звонок. Однажды Тина, убегая с ней погулять, забыла ключи и, вернувшись, позвонила в дверь, чтобы Луша открыла. У Клавы случился культурный шок. Она смотрела на кнопку звонка, видимо сопоставляя появление звука с тем, что предварительно сделала ее обожаемая мама-спасительница. Потом встала на задние лапы и носом нажала на звонок. Звук раздался! Клава взвизгнула от восторга, снова встала на лапы и нажала носом на кнопку. И снова послышался звонок!

– Ума палата! – восхитились члены ее семьи, – С первого раза разобралась!

После этого открытия ни одно возвращение домой не обходилось без нескольких триумфальных звонков в дверь. Что еще поражало Тину и Лушу: Клава никогда даже не пыталась звонить в чужие двери, хотя она наверняка видела, что повсюду имеются такие же, как у них, кнопки. Ее интересовала только собственная дверь и зов своего дома. Все остальное попросту не существовало.

Еще Клава любила смотреть телевизор. Если там показывали собак или кошек, облаивала их страшным лаем. Если слышала крики во время ток-шоу, принималась надрывно выть, заглушая слова. Соскучиться с ней было невозможно. Спала Клава всегда, вытянувшись вдоль Тининой кровати – охраняла.

Две вещи Клава не выносила категорически. При ней нельзя было плакать. Никак – ни молча, ни в голос. Клава впадала в такую панику и начинала так жутко рыдать и ухать, как, наверное, делают это привидения в старинных родовых британских замках. Добрые, старые, веками тренированные привидения. Хотя, если устроить соревнования между ними и Клавой, неизвестно, кому бы досталась пальма первенства. Иногда Тина плакала во сне: слезы сами собой лились из глаз на подушку. Клава, почуяв эти слезы, вставала у кровати, как верный часовой, ложилась передними лапами на хозяйку и начинала шумно и часто дышать, словно воздух набирая для продолжительного воя.

– Все, все! Не волнуйся! – испуганно утешала ее Тина, зная, что своим воем Клава способна разбудить весь подъезд, – Все в порядке. Спи, пожалуйста.

Клава недоверчиво вглядывалась, обнюхивала Тинины щеки, потом укладывалась, ворча, рядом с кроватью, слушая всякие успокоительные и ласковые слова, которые шептала ей хозяйка.

Вторая невыносимая вещь для Клавы – одиночество. Если ее оставляли одну дома, девочка не в силах была сдерживать свою тоску и изливала ее, не жалея голоса. Соседи поначалу думали, что животное подвергается истязаниям. В отчаянии Тина придумала подарить Клаве собственный уютный домик. Собачью будку сотворила на заказ мастерица, которую порекомендовали в зоомагазине.

– Для болонок шью, для пекинесов шью, для такс шью, а для тебя, красавица, и подавно пошью, – приговаривала швея, явившаяся снять мерки для будущего Клавиного теремка.

Дом Клаве полюбился. Там она хранила свои игрушки, там грызла кости, не опасаясь, что отнимут, там спала днем, когда позволяла себе быть спокойной за свою обожаемую маму Тину. Иногда удавалось уговорить собаку посидеть какое-то время в домике, если все уходили. Час-другой Клава обходилась без воя и лая.

К тому же в жизни ее появилось небольшое количество людей, которым она могла слегка доверять. Конечно, не так всецело, как доверяла Тине и Луше, но немножко, с осторожностью.

Клава, конечно, была для Тина ангелом, посланным ей по ее слезным молитвам. Вспоминая иногда их первую встречу, Тина пугалась: а что было бы, если бы она тогда ушла и оставила бездомное существо на верную погибель? Могла бы! Точно – могла бы. Чудо именно в том, что в тот раз не сумела. Догадалась о чем-то важном. Недаром встреча их произошла в день Покрова. Словно кто-то с высоты, приглядываясь к ней, испытывал:

– Ну что, девица? Услышишь ли чужую боль или все еще глуха и слепа к ней?

И после первых дней борьбы за Клавину, казалось бы, угасавшую жизнь, которые окончились их общей победой над собачьей болезнью, Тина почему-то подумала, что расставание их с Юрой – к лучшему, что без этого было никак не обойтись и что к этому все шло, причем давно. Ей полагалось прозреть много лет назад, но она сама не стремилась к обретению зрения и слуха. Жила в блаженной слепоте, уверенная, что все знает, понимает и находится в полной безопасности. Так бы дура дурой и померла, ничего в жизни не поняв. Так что – спасибо Юре, выходит. Хорошо, что с его помощью она прозрела и, если выкарабкается из этой переделки, сможет зажить по-другому, многое чувствуя и многого не боясь.

Пока же шла она по жизни маленькими шажками, думая только о том, как прожить один день, от утра и до вечера. Она шла по каждому дню, как младенцы ходят, которые только учатся ходить: осторожно и внимательно глядя вперед, не отвлекаясь от главного.

Она старалась не думать о прошлом. И вообще не представляла себе будущего. Стоило по привычке подумать о том, что бы ей хотелось предпринять следующим летом, как внутри нее раздавался удар хлыста:

– Что может быть с тобой следующим летом? Ничего не будет следующим летом! Ничего и никогда с тобой больше не будет. Доживай и не смей фантазировать.

Она пугалась этих жестоких мыслей до слез. И плакать боялась из-за Клавы. Будущее закрылось, как сказочный ларец – за семью печатями. Но прошлое иногда вспоминалось. Причем каждый раз в воспоминаниях открывалось что-то новое, что она вполне могла бы увидеть и раньше, но почему-то не видела.

Ну, вот, например, последние годы – не год, а именно годы, муж не называл ее по имени. Вообще не называл. Как же он к ней обращался? Как у него получалось? А совершенно безлико:

– Хорошо бы сделать то-то и то-то… Я бы хотел того-то… Мне нужно… Не забыть бы…

Он же словно сам с собой разговаривал, догадалась Тина. Она для него как бы и существовать перестала! Эта существенная деталь, такая явная и однозначная, открылась ей только после их расставания. А открылась бы раньше – и что? Что-то бы изменилось?

– Надо было самой уйти от него. Увидеть все, понять и уйти. Без сожаления, – заявлял ей жестко внутренний голос.

Но другой, писклявый паникер, насмешливо хмыкал:

– Как это уйти? Кто ж так делает? Как это можно из-за любой ерунды – сразу уйти?

Ужасное озарение принесло ей воспоминание об их греческих днях – последних, как потом оказалось, супружеских днях. Как он дочитал своего толстенного Пруста на французском, закрыл книгу и почему-то многозначительно взглянул на нее, Тину. Она увидела в этом взгляде гордость: много лет читал и вот – осилил! А она еще спросила, что же он теперь будет делать, за какую книгу возьмется. И он опять многозначительно помолчал. Теперь-то она отчетливо понимала всю пошлую сущность тогдашнего эпизода. Он своим долгим молчанием словно сообщал ей, что не только эта книга прочитана и закрыта. Он вполне готов был сообщить ей о том, что собирается закрыть книгу их совместной жизни. Она вся для него – изученная, прочитанная вдоль и поперек, скучная и постылая. А новая книга уже на подходе. И нетерпеливо ждет своего часа.

Почему он тогда ничего не сказал? А просто не решился. И отдых себе же не хотел отравлять. Слезы, упреки. И как потом лететь домой, если она неадекватно отреагирует? Понятное дело, лучше было дождаться возвращения. А так – жалко. Красиво могло бы получиться. Закрыл бы своего Пруста. Она бы спросила, что же будет потом. А он бы ответил:

– Грядет эпоха больших перемен, Тиша. Я не просто книгу закрыл. Я ухожу от тебя в другую жизнь.

Что-то вроде этого. И потом в интервью бы пригодилось. Тина была уверена, что он, мастер всяких глубокомысленных интервью, обязательно упомянет дочитанного Пруста при первом удобном случае.

Однажды, вспоминая о прошлом, Тина испытала подобие озарения. До нее вдруг дошло, что эта история с Катей – отнюдь не первая в Юриной жизни. Он и прежде изменял жене, только намерений покинуть семью тогда не возникало. Сейчас ей стало понятно все. И как однажды, лет десять уже назад, какая-то девушка у подъезда спросила ее, в какой квартире живет Юрий Ливанов. И Тина удивленно спросила: