– Луш, он мне обещал вернуть за квартиру половину первоначальной стоимости, я согласилась. Мне же на что-то надо будет жить, – дрожащим голосом сообщила Тина.

– Найдем, на что жить. Это не вопрос. Вопрос, чтобы все сделать по закону, а не по чьему-то хотению. Любой суд тебе присудит половину. И не о чем рассуждать даже.

– И что? Разменивать квартиру? Продавать? Жалко же. Ты ведь знаешь, кому до нас принадлежал этот дом. Это культурное достояние. Я вот сейчас вдруг поняла, что мне наказание послано…

– Какое еще наказание, мам? Ты чего – возмущенно отозвалась дочь.

– Наказание за то, что мы заселились в доме, который нам не принадлежал, – обреченно продолжила Тина.

– То есть как? Вы не заплатили за сделку? Обманули продавца? – насторожилась Лукерья.

– Да ты что! Боже упаси! За все заплатили. Не торговались даже. Да они много и не просили. По минимуму. Но, получается, мы воспользовались чужой бедой… И вот – дом мне теперь и отомстил.

– Что за бред! – возмутилась Луша, – Какая беда? Решили люди свалить из страны – их выбор, их право. Взрослые нормальные люди. О чем ты, мам? Что за фантазии?

Тина скорбно промолчала.

– Давай про наказание тему закроем, ладно? – продолжила дочь. – У папы переходный возраст, ему гормоны мозг вырубили. Я его люблю, какой ни есть. И именно поэтому не дам ему лишний грех на душу взять. Ты заберешь то, что тебе причитается. И сделаешь это ради меня. Понимаешь? Тебе надо, чтобы чужая тетка наш дом разорила? Это ты считаешь справедливым и правильным? А я? Я в том доме выросла, я его люблю, мне там хорошо. Если тебе эта половина не нужна, то мне пригодится. После раздела имущества можешь оформить ее на меня. Я не обижусь. А там видно будет. Пусть квартира стоит единая и неделимая, пусть они там живут, но пусть Катя знает, что полноправной хозяйкой дома ей не бывать. И комната моя будет за мной числиться не по чьей-то милости, а по закону. И еще одна комната, твой кабинет, тоже пусть за тобой остается. Им и в двух комнатах не тесно будет.

– Может, потом об этом поговорим? – слабо спросила Тина, – я просто не готова, мне больно. Все так неожиданно произошло. Пойми меня.

– Что неожиданно – это я понимаю. А кому не неожиданно? Я тоже, знаешь ли, не планировала. Но ты не увиливай. Мы этот вопрос сейчас с тобой решаем. Прямо тут. И дальше – действуем, как договорились. Самой же потом приятно будет. Охота тебе всю оставшуюся жизнь жертвой себя чувствовать?

– А из тебя вырос настоящий юрист, – с улыбкой глядя на дочь, проговорила Тина, – Хищный служитель закона.

– Выросло то, что вырастили, ма. Сами же мне в юридический советовали идти. И служитель вовсе не хищный, а просто справедливый. Все же прописано. Есть пункт – надо его исполнять. Только и всего. А захочется тебе благотворительностью заняться, выберешь не Катю, а совсем другой объект, более подходящий.

Дочь была права.

– Соглашайся, – пропищал внутренний голос, – А то – как же так? Как же так можно? Что же это творится на белом свете?

– Ты меня убедила. Я сделаю, как ты советуешь, – произнесла Тина, обнимая дочь и целуя ее.

– Ну вот! Другой разговор! – улыбнулась ей Луша, – Мам, я там две сумки приволокла: одежду тебе на первое время и еще кое-что. И знаешь – я ужасно, зверски голодная. Я же так дома и не поела! У нас тут есть что-нибудь?

– Хлеб. Черный, – ответила Тина, – И чай. Я думала, что больше никогда есть не захочу.

– А я думаю, что помру сейчас, – пожаловалась дочка.

– Может быть, выйдем, поужинаем? И ты не умрешь. И я тоже.

Тина почувствовала, что оживает. Ей вдруг жутко захотелось есть. И еще – выпить бокал вина. Сидеть в приятном ресторанчике, болтать с дочкой о чем угодно и чувствовать себя живой.

– Давай скорее! – велела дочь, – Одевайся по-быстрому.

Через четверть часа они уже изучали меню, удивляя официанта своими аппетитами.

Вернувшись домой, Тина обнаружила в одной из сумок, что приволокла Луша, несколько альбомов с фотографиями. Ну и девочка! Ну и умница!

– Дочь! Ты – самая лучшая дочь на свете! Я, когда тут одна валялась, больше всего жалела, что не могу на родителей посмотреть. И на всю свою жизнь.

– А я, мам, так и почувствовала. Думаю, нечего этой Кате на бабушку с дедушкой глазеть. А то полезет ведь шарить. Она такая. Глазки цепкие.

– Но как же ты такую тяжесть тащила?

– Такси вызвала. Только и всего.

Они улеглись спать вдвоем. Когда-то маленькая Лушка, если у нее никак не получалось уснуть, просилась к родителям под крыло. Она забиралась под одеяло между отцом и матерью и тут же засыпала. Юра умилялся и шептал, что это и есть счастье. Сейчас Тина чувствовала себя защищенной, лежа рядом со взрослой дочерью, уснувшей, как только оказалась на кровати – без подушек, одеяла, простыни, на прекрасном ортопедическом матрасе. Дочь посапывала, как маленькая, и под это легкое сопение Тина легко уснула вместе со своим горем и безнадежностью.

Этот их совместный выход в ресторан произошел по инерции прежней жизни. Потом потянулось странное время. Тина существовала, плохо понимая, зачем. Больше всего на свете ей хотелось лежать, закутавшись с головой в одеяло, и ничего-ничего не знать про то, что происходит вокруг. И еще ей не хотелось думать. Она впервые в жизни поняла алкашей. Счастливые! У них одна цель: напиться до бесчувствия. Зальют они свою жажду и ничего больше не хотят. Она бы тоже пила, если бы не ее дурацкий организм, который реагировал на избыток выпитого однозначно и бурно: ее немедленно начинало выворачивать. Таким образом – никаких приятных ощущений она не получала совсем, а неприятных наваливалось хоть отбавляй. Бокал вина – вот была дозволенная организмом доза. Но бокалом разве напьешься!

Спала она урывками, когда получалось. Ночью не получалось почти никогда. Ночью ей делалось невероятно страшно. Объяснить, чего она боялась, не получалось. Просто ледяной страх поселялся в животе и терзал, расползаясь по всему телу. Тине невероятно мерзла и под пуховой перинкой, и в шерстяных носках, и в теплом свитере. Всю ночь в ее комнате работал телек: под звуки спокойных неживых голосов подкрадывалась иногда блаженная дрема. Ей постоянно и неизменно снилось одно и то же: все у нее хорошо, как прежде, она обнимается с Юрой, смеется блаженно и говорит:

– Представь, мне такая жуть сейчас приснилась! Как будто ты от меня ушел!

Юра улыбался, с любовью глядя на нее, и отвечал:

– Глупышка!

Она ждала, что вот-вот он ее поцелует. Но вместо этого просыпалась, как от грубого толчка, и понимала, что ничего, о чем она только что говорила Юре, не приснилось: все самое несбыточное и страшное – это и есть ее настоящая жизнь, а все прекрасное случается отныне только в снах, которым ни в коем случае нельзя верить.

Тина приспособилась жить по новому распорядку. Рано утром она ехала в свой храм, где они когда-то с Юрой повенчались. В семь утра начиналась литургия. Тина не всегда могла выстаивать всю службу. Она садилась, как старушка, на скамеечку у теплой батареи и старалась молиться, не отвлекаясь на пустые мысли. И горячее всего молилась она о кончине «живота своего» – о христианской кончине, «безболезненной, непостыдной, мирной» и о добром ответе на Страшном Божием суде. После этих слов она всегда начинала потихонечку плакать, жалея себя и всех сирых и убогих людей на свете.

После Причастия ей неизменно становилось легче, она ехала домой и делала какие-то домашние хозяйственные дела, ухитряясь не включать телевизор. Потом она даже немного спала. Но в сумеречное время ей опять становилось тяжко, невыносимо тяжко. И главное: не было слез. И она не знала, куда приткнуться, чем отвлечься. Неужели так теперь и будет всю оставшуюся жизнь? – спрашивала она себя.

Время-то шло, но легче не делалось.

На праздник Покрова она, конечно же, была в храме, жаловалась батюшке на невыносимую тяжесть и безысходность. Духовник велел молиться и обещал, что облегчение наступит. Обязательно. Надо только набраться терпения и решимости. И спокойно ждать. А вот это и было самое трудно.