В конце концов всяк обращается в атомы. Ее роман с балеруном — чем он отличался от того, что был у Рея с Евой? Эта жажда величия, свободы, высшего света. Бог, глядя вниз, мог усмотреть здесь некое уравненное математическое выражение. И впрямь, не странно ли, что страсть должна отступать с долгим знакомством, и все-таки люди рождаются с желанием найти Того Единственного? Не есть ли это величайшая человеческая дилемма? А если человек нацелился обрести Бога в физическом, чтоб возросло желание тела? Что за бред отделять любовь Божью от телесной любви человеческой.

Обнявшись, Рей и Мередит стояли у кромки воды в парке «Край света». Благословенна будь Аннетт Келлермен, сказавшая, что вода учит скромности души: она весело заметила, что «оставив берег позади, я будто бы все уменьшалась, пока не стала всего лишь пузырьком и испугалась, что пузырек этот лопнет».

Но оба они уже были за пределами слов.

Он обнял ее, она — его. Он склонился поцеловать ее в тот самый миг, когда она запрокинула голову встретиться с ним в неторопливом поцелуе.

Поцелуе их жизни.

Соленый воздух. Море спешит прикрыть их босые ноги кружевами пены. Крабы отдыхают под мокрым песком, их дыхательные отверстия — как соломинки, чтобы пить прибой. Прибой нескончаем в своих приходах и уходах, исполнен опасности, хоть и вполне владеет тем ритмом, что любим от начала времен — за то, как баюкает он тело ко сну.

Я без ума от Аннетт Келлермен. И всегда была. Она известна как «Русалка за миллион долларов», танцевала ею самой поставленный балет в аквариумах с водой, и отчасти благодаря ей возникло синхронное плавание. Слава и богатство (и любовь всей жизни, да) — побочные продукты. Роскошная, шокирующая, изобретательная, артистичная, она — сон, бездыханный, плавучий, переполненный радостью того, как ее погружение запечатлевает чистоту каждого мига. Земля и люди на ней, что все время толкаются, — вот от чего она жаждала бежать. Она была очень отсюда — и очень из другого мира.

Как-то раз я пошла плавать после болезненно долгого перерыва без бассейна, и моя радость от пребывания в воде помогла «Русалочке» всплыть в моем сознании — как истории, которую я бы с удовольствием изобрела заново. По многу часов я могла оставаться в мире Аннетт. Наверное, вот так прост мой выбор сказки.

Я перечитала оригинал Ханса Кристиана Андерсена, и — о господи! — по-моему, принц либо чудовищно жесток, либо поразительно туп. Поначалу я хотела выдумать умного, заботливого мужского героя, даже с поправкой на то, что он делает катастрофическую ошибку, путая любовь с погоней за красивой идеей. Некоторым критикам не нравится то, что они воспринимают Андерсенов добродетельный финал и его мучительное описание немой женщины, жертвующей собой ради легкомысленного богатого юноши, но меня вполне захватило, насколько сильно его история — о классическом любовном треугольнике, таком, что избегает традиционно счастливой (сказочной) развязки: разбитая, сверхтерпеливая, безответная женщина умирает за любовь и не может объясниться, а сама наблюдает, как мужчина (с которым она делила глубокую дружбу) заменяет ее на идеал посвежее и помоложе.

Эта история стара как мир. От нее я и танцевала. В сердце Андерсеновой поразительно меланхоличной истории — борьба за уравновешивание смертных желаний и поиска бессмертия, вечности — как бы мы это ни называли. Во мне есть глубинное сострадание — оно есть у всех нас — сущностной дилемме желания, чтобы страсть, любовь и дружба с одним человеком росли, а не отмирали лишь потому, что время прошло. Много чего можно сказать и о борьбе с потребностью отделять человеческую любовь от того, что мы склонны звать святым.

Все встало на свои места. Я быстро написала этот текст — после визита в торговый центр, где женщины опрыскивали меня духами и тянулись ко мне своими трепещущими пальцами, похожими на полипы, которые видела Русалочка, придя к Морской ведьме признаваться, что хочет обрести новую жизнь. Этот образ вызвал к жизни все остальные.

— К. В.

Я только-только вернулась в город, проведя вдали от него долгое время, которое потратила на завершение довольно большой работы — о качестве ее судить не мне, — и теперь жила в квартире друга, с которым столкнулась в книжном магазине «Границы» после двух недель злосчастных скитаний по городу. Шел снег, впрочем, в те дни снег шел здесь всегда, — а если не шел, то каждому казалось: вот-вот пойдет или только что перестал, — и потому я замерзла. Из теплой одежды у меня только и была, что хилая красная ветровка, то есть, можно сказать, я все равно что в купальнике разгуливала. Полагаю, когда друг спросил, где я живу или где ночую, он сделал это из жалости. Наверное, мой вид — человека всеми брошенного — и подтолкнул его к тому, чтобы сказать, знаешь, у меня есть свободная софа, и подмигнуть; я считаю, что друг мой проявил очень большую доброту, большую сердечность, хотя, сколько я помню, ни добротой, ни сердечностью он никогда не славился.

Мы с ним бродили по отделу психологии, он держал в руке книгу, посвященную пограничным состояниям личности, я — примерно такую же о нарциссизме. Maladies de jour,[10] пошутил мой друг, — если не считать наркомании. О да, наркомания, туманно ответила я. Я не была уверена, что мне так уж хочется обсуждать с ним проблему наркомании. Я знала многих наркоманов, все были невыносимо грустны, отчего я и затруднялась говорить о них неуважительно. Одним из них был мой сын, жалкий человек, то попадавший в какую-нибудь клинику, то выходивший из нее, то жульнически заставлявший меня покупать фальшивые рецепты. Мне хотелось забыть о сыне, выбросить его из головы, однако чем больше усилий я к этому прилагала, тем явственнее видела его совсем рядом, как будто мне показывали кино: вот он — серьезный карапуз в комбинезончике, вот ласковый полненький мальчик с прямыми каштановыми волосами, спадающими на один глаз.

«Не судите да не судимы будете»,[11] — предостерегает нас Библия, да и то сказать, я сама была в то время бездомной, только-только вернувшейся из своего рода отпуска, во время которого произвела на свет горы материала (бог весть, насколько хорош был хоть какой-то из них). И все-таки, судачить о сыне я не хотела.

Потом мы с другом перебрались в раздел беллетристики и занялись полкой «А» — Аполлинер, все Андерсоны, Апдайк, Акутагава и прочие — мало ли их на «А», каждый из нас выбирал тех, кто нам больше по вкусу. Мы снимали книгу с полки, пролистывали ее и возвращали на место, предварительно улыбнувшись названию или фотографии автора, вы и сами так делаете.

Я не спала уже неделю, я уезжала, а вернувшись в этот город, обнаружила, что все в нем переменилось. Например, какая-нибудь улица, которую я помнила идущей в одном направлении, к столице штата, теперь шла в другом. Бульвар с трехполосным движением сдавили с двух сторон бездушные высокие здания. На месте двухгодичного колледжа, где я когда-то преподавала первокурсникам литературную композицию, вырос магазин, торгующий мелкими бытовыми приборами, а на всех автомобилях появились новые безвкусные номерные знаки. Мне что-то не помнится, чтобы девиз штата выглядел, как _______; не исключаю, впрочем, что на девиз штата я никогда внимания не обращала. Стоял, как я уже говорила, сильный холод, шел снег или вроде того, а я же помню, что раньше климат был очень умеренный, отдавал предпочтение морским благовонным бризам, синеве. Теперь и моря-то видно не было (я специально искала, пока не сбилась с ног), и странный запашок пронизывал воздух, холодный, но не сказать, чтобы свежий, похожий на запах старого снега — он появился так недавно, что в памяти не отложился: попал скорее всего, в скоротечный зазор между ностальгией и страхом, да и застыл, обрел долговечность.