В конце концов я выскочил в широкий холл, где ярко горел свет; на полу лежал большой ковер и на нем — мать девочек. Совершенно голая и жутко истощенная — выступающие ребра были как полоски у зебры. Поневоле я заметил, что внизу она гладко выбрита. Папаша в пижаме из сирсакера то ли не давал ей орать, то ли душил. Они катались по ковру, и кричала, видимо, мать, хотя теперь рот ей зажимали его пальцы. Папаша явно брал верх, он же мужчина и к тому же — не истощен ни психически, ни физически. На меня напал страх — хотя в глубине души мне стало легче: опасность угрожала не Снежке и не Розе, — и я не раздумывая бросился в схватку.

Единственным моим оружием был старый фонарик — довольно тяжелый, как я говорил.

Не успел я опомниться, как фигурка со свадебного торта уже валялась на полу с проломленным слева черепом.

Осознав серьезность ситуации, мы бросились его реанимировать. Я стал делать искусственное дыхание и массаж сердца — научился в семидесятых на курсах пляжных спасателей; Роза в ночнушке с мишками и кружавчиками побежала звонить 911; Снежка горестно села рядом с отцом и держала его за руку — мягкую, белую, почти женоподобную из-за великолепного маникюра. Только истощенная мамаша тормозила — так и сидела голая, поджав шишковатые колени к подбородку, спиной прижавшись к панелям дальней стены под парадным портретом какого-то мордастого предка.

Как вы, может быть, уже знаете, если следите за криминальной или светской хроникой, папаша не умер. На самом деле — и об этом практически не пишут — он вышел из больницы в гораздо лучшем состоянии. Похоже на изменение личности — типа тех, что могут быть вызваны, к примеру, лоботомией. После выздоровления он стал куда более приятным человеком. У него появилось время на жену и дочерей.

Я даже слышал от своего адвоката, что он ищет специалистов для матери девочек. Не насчет умственной отсталости, это вряд ли, там особо ничего не вылечишь, — а насчет проблем с едой.

О девочках я больше ничего не слышал. Мы с тех пор не общались. Думаю, сейчас им тоже лучше.

Потому что отец их, уже заработавший на то, чтоб семья всю жизнь была в шоколаде, перестал интересоваться бизнесом. Эта часть его характера просто исчезла — то ли от удара фонариком, то ли от последующего мозгового кровотечения. Причем, как меня уверяет адвокат, умственные способности потерпевшего per se[7] не пострадали. Все стандартные проверки показали полную адекватность.

Нет, тут скорее идет речь о внезапном изменении характера.

А у меня все не так благополучно. Нищенство в момент совершения преступления считается отягчающим обстоятельством, плюс злоупотребление алкоголем и тому подобное, даже если преступление совершено при защите уязвимой стороны. Ну и вторжение в дом — хотя девочки, надо отдать им должное, не бросили меня в беде. Полиции они заявили, что в ту ночь я спал в доме с их разрешения. Жаль, что из-за их возраста — одиннадцать и двенадцать лет — их свидетельство не могло снять с меня обвинение о вторжении.

Иногда я прокручиваю в голове мои последние минуты с девочками. Да, мы сидели на старом ковре, залитом папашиной кровью, между темными стенами с мрачными, даже осуждающими портретами их покойных родственников. Да, наша одежда тоже была вся в крови, отвратительна, и между нами лежал без сознания их отец — жуткая картина.

Но когда я огляделся, кончив делать искусственное дыхание — у отца, похоже, было нечто вроде комы, хотя в больничной реанимации она продолжалась недолго, — я увидел умственно отсталую мать. Помню, я подумал тогда: даже балерина не заслуживает, чтобы ее задушили, и хорошо, что я пришел ей на помощь. Она смотрела на меня огромными, как блюдца, глазами, что-то бормотала на родном языке. Какой-то испанский диалект, где все шепелявят. Я увидел Снежку, чье милое лицо, словно освещенное изнутри, было исчерчено дорожками слез, увидел дрожащую Розу, нервно грызущую ногти у настольной лампы от «Тиффани», лучезарной от розово-оранжевых цветов.

И меня накрыло странной собственной уместностью и удовлетворением, будто мы плотно поужинали и готовимся к долгой зимней спячке. Вместе с неподвижной фигурой отца, распростертой в сине-белой полосатой пижаме, мы все были точно на своих местах, а композицию этой картины скрупулезно выверили очень и очень давно. Что бы потом ни случилось, я помню эту мысль — мы в теплой пещере, полной мягких, безвредных вещей.

В последнее время мне снятся леса. Выросла я в городе, и большие скопления деревьев навевали на меня скуку, казались слишком однообразными. А потом я вдруг открыла мир: запах желтых сосен на солнце, божьи коровки, кишащие на бревне. Стада лосей, волк, перебегающий раскисшую дорогу. Недавно мы со старой подругой немного выпили, и она сказала, что ей скучно смотреть на пейзажи. Я хорошо понимала, каково ей: я сама хорошо помню эти бесконечные «ну и что?», когда пялишься из окна машины на горы. И все-таки сейчас я думаю иначе. Я решила написать рассказ, действие которого происходит в лесу — не в диком лесу, какие можно и сейчас найти на Западе, где я живу, а в спокойных лесах Адирондака, недалеко от Нью-Йорка, где я когда-то так хорошо проводила время с этой дорогой подругой. В сказках действие так часто происходит в лесу или около леса — там есть угроза темных чащ, романтика новых открытий и старых тайн, Хансель и Гретель, Красная Шапочка, Спящая красавица, запертая за терновой изгородью. Сны уносят меня обратно к подножьям тех гор, зовут меня вернуться туда снова, хоть на мгновенье. Поэтому я написала рассказ о семье, которая живет в доме с деревянными панелями, а рядом синее озеро и зеленые луга с оленями — и о том, кто пришел в этот дом из темного леса.

— Л.М.

В точности на это она и надеялась. Старая тропа, колокольцы звякают над воротами. Громадные сосны роняют иглы, одну за одной. Сладкий грибной дух, гномы в зарослях, а с холма, с далекой вышины, слышно мандолину. Добрались, добрались, повторяет Кейт ребенку — та отстает, приходится тянуть ее за руку. Вот уж миновали ворота, вдоль по рябой дорожке, под великанскими соснами, через парковку, мимо будки с попкорном, к самому сердцу эльфийской ярмарки. Детку зовут Ундин, но откликается она только на Рути. Ее влажная ладошка — в материной руке, они смотрят, как мимо порскают две вздорные эльфки: та, что пошустрее, машет длинной лентой лотерейных билетов. Крылышки не хочешь нацепить? спросила утром Кейт, но Рути была не в настроении. Иногда они с ней заодно, а временами — нет. Огибают обширную тенистую лужайку, глазеют на потехи. Тут тебе и свечи льют, и пчел разводят, и плетут «око бога». Объявление пурпурной вязью гласит, что в полдень явится Король Артур. А вот и чайный садик, и музыканты играют блюграсс, и дядька с жидкой желтенькой бородой, в рубашке, увешанной сотней желудей на ярких лентах, и мальчишки лупят друг друга дубинками. Вся земля в сосновой хвое и сене. Стаканы для газировки — сплошь экологичные. Все в точности так, как должно быть, каждая малая эльфийская деталь учтена, и сердце Кейт преисполняется радостью от всего этого, радостью полноты мира, но ей не дает покоя чувство, что она могла, но не сумела дать это ребенку, и в этом ее просчет, а может — и серьезная ошибка.

Они даже в вальдорфскую школу не устроились! У Кейт в свое время были довольно приблизительные представления об этих школах, но и они нервировали: жонглируют «дьявольскими палочками», играют на блок-флейтах, но, случается, безграмотны. Ей казалось, она помнит, что слышала про мальчика, который мог нарисовать карту всей Монгольской империи, но при этом в девять лет еще палец сосал. Не дело это, верно? Всем рано или поздно придется таскаться в «Севен-илевен» и как-то крутиться в обычном мире. Потому она даже на обзорную встречу не записалась. Но ей никто не рассказывал об эльфийской составляющей. И вот на тебе, поглядите, что Рути упускает. Волшебство. Природа. Венки из цветов, летучие шелка для игр, чистая встреча с миром, безо всякого телевизора. Возможность коротать дни, переплетая книги и инсценируя сказки с дивными деревянными зверками, сделанными в Германии.