— Ну что там, осел? — заревел барон. — Почему ты стоишь, выпучив глаза, как огромная лягушка в апоплексическом припадке? (Барон замечательно умел подбирать сравнения.) Что с тобой? Говори! Ты что, онемел?

Несчастный слуга предпринял отчаянную попытку заговорить и наконец выдавил из себя:

— Благородный сэр!..

— Очень хорошо! Замечательное начало! — одобрил барон более довольным тоном, ибо любил, когда его называли «благородным». — Продолжай! Не ждать же тебя целый день!

— Благородный сэр, — заикаясь, пролепетал встревоженный слуга, — а где... где... вообще... ваш гость?

— Ушел! — твердо и непререкаемо ответил барон, непроизвольно указывая большим пальцем себе за спину. — Ушел! Ему нужно было отдавать и другие визиты, поэтому он снизошел и отправился их отдавать... а где мое вино? — внезапно поинтересовался он, и слуга с радостью вручил ему кубок и вышел из комнаты.

Барон одним глотком осушил кубок и подошел к окну. Его недавнюю жертву нигде не было видно, но барон, задумчиво уставившись на то место, куда упал синьор, пробормотал с безжалостной улыбкой:

— Сдается мне, я вижу вмятину на земле. — В этот момент мимо прошла загадочного вида фигура, и барон, глядя ей вслед, невольно подумал: «Интересно, кто бы это мог быть!» — Он долго смотрел в сторону удаляющихся шагов, и в голове его была только одна мысль: «Нет, ну все-таки, интересно, кто бы это мог быть?»

Опустилось за горизонт западное солнце, и сумерки уже воровской тенью крались по земле, когда второй раз за день загудела труба, висевшая у ворот замка. И снова уставший слуга поднялся в покои своего господина, но на этот раз он сопровождал совершенно нового посетителя:

— Мистер Мильтон Смит! — Барон поспешно поднялся с кресла, услышав нежеланное имя, и шагнул вперед, чтобы встретить гостя.

— Сердечные поклоны, благородный сэр! — начал прославленный гость напыщенным голосом и тряхнул головой. — Мне случилось услышать ваше имя, и я принял твердое решение посетить вас и узреть до наступления ночи!..

— Что ж, прекрасный сэр, надеюсь, вы удовлетворены зрелищем, — перебил его барон, желая прекратить разговор, которого он не понимал и который был ему не по нраву.

— Оно радует меня; — последовал ответ, — более того, настолько, что я мог бы пожелать продлить удовольствие, ибо присутствует Жизнь и Правда в тех тонах, которые напоминают мне сцены прежних дней...

— В самом деле? — осведомился барон, в значительной степени озадаченный.

— Воистину, — отозвался его собеседник. — И сейчас мне вспоминается, — продолжил он, подходя к окну, — что я также желал посмотреть на окрестности; они прекрасны, не правда ли?

— Очень прекрасные окрестности, — подтвердил барон, добавив про себя: «А я бы желал, чтобы ты находился отсюда подальше!»

Гость несколько минут стоял, задумчиво глядя в окно, после чего произнес, неожиданно повернувшись к барону:

— Вам, должно быть, известно, прекрасный сэр, что я поэт!

— Да что вы? — воскликнул тот. — Умоляю вас, скажите, что же нам теперь делать?

Мистер Мильтон Смит не ответил, но продолжил свои наблюдения:

— Видите, мой гостеприимный хозяин, тот восторженный ореол, что окружает ваш безмятежный луг?

— Живую изгородь, вы имеете в виду? — довольно презрительно заметил барон, подходя к окну.

— Мой ум осязает в сей картине некую границу... и стремление... к... тому, что есть Истина и Красота в Природе, и... и... разве вы не замечаете роскошной безыскусности — я хочу сказать, величественности, от которой прямо чем-то веет... и как бы перемешивается с растительностью — этой, как ее... травой?

— Перемешивается с травой? А! вы имеете в виду лютики? — сказал барон. — Да, они создают весьма приятный эффект.

— Простите меня, — промолвил мистер Мильтон Смит, — я имел в виду не это, а... впрочем, пожалуй, мне лучше воспеть это в стихах!

Прелестный луг, дар золотых провинций,

Сияет под лазурным небом,

Где средь фиалок отдыхают...

— «Проходимцы», — подсказал барон.

— Проходимцы?! — повторил поэт, уставившись на него в изумлении.

— Да, проходимцы, бродяги, понимаете ли, цыгане, — холодно пояснил хозяин, — они очень часто спят там на лугу.

Жрец вдохновения пожал плечами и продолжил:

— «Где средь фиалок отдыхают жницы».

— Жницы и вполовину так хорошо не рифмуются, как проходимцы, — возразил барон.

— Тут уж я ничего не могу поделать, — последовал ответ. — «И тихо шепчут...»

— «Дайте хлеба!» — сказал барон, завершая вместо него строку. — Итак, одна строфа закончена, и теперь я должен пожелать вам спокойной ночи; добро пожаловать в кровать, так что, когда закончите воспевать окрестности, позвоните в колокольчик и слуга покажет вам, где лечь.

— Спасибо, — ответил поэт, и барон вышел из комнаты.

— ...И тихо шепчут: «Он волшебен»... О! Получилось, — продолжил поэт, когда дверь закрылась, после чего, высунувшись из окна, тихо свистнул. Из кустов немедленно появилась загадочная фигура в плаще и произнесла шепотом:

— Получилось?

— Получилось, — ответил поэт. — Я отослал старикана в постель, уморив его образчиком твоей поэзии, и, кстати, я чуть было не забыл тот стишок, которому ты меня научил, и едва не угодил в такой переплет! Как бы там ни было, теперь берег чист, так что гляди в оба. — Фигура достала из-под плаща веревочную лестницу, которую поэт принялся тащить вверх.

ЧИТАТЕЛЬ! Осмелишься ли ты еще раз войти в пещеру великого чародея? Если сердце твое не преисполнено отваги, воздержись: не читай дальше. Высоко в воздухе висели силуэты двух черных кошек; между ними была сова, сидящая на омерзительной гадюке, которая парила в полумраке сама по себе.

Пауки ползали по длинным седым волосам великого астролога, когда он писал золотыми буквами ужасное заклинание на волшебном свитке, свисавшем изо рта смертельно ядовитой гадюки. Странная фигура, похожая на оживленную картофелину с руками и ногами, зависла над волшебным свитком и, похоже, читала слова вверх тормашками. Чу!

Пронзительный крик прокатился по пещере от стены к стене, пока не затих в ее каменных сводах. Ужас! И все-таки сердце чародея не дрогнуло, только мизинец слегка дернулся три раза, и один из его седых волосков поднялся из копны волос, выпрямившись от страха; еще один последовал бы его примеру, но на нем висел паук, и волосок остался на месте.

Вспышка таинственного света, черного, как самое черное-черное дерево, теперь заполнила всю пещеру, и в его мгновенном проблеске видно было, как сова моргнула один раз. Мрачное знамение! Не зашипела ли поддерживающая ее змея? О нет! Это было бы слишком ужасно! В глубокой мертвой тишине, которая последовала за этим волнующим событием, был отчетливо различим одинокий чих, который издала левая кошка. Отчетливо. Теперь чародей и впрямь задрожал.

— Мрачные духи бездонной бездны! — пробормотал он таким запинающимся голосом, словно его старческие конечности вот-вот ему откажут. — Я не звал тебя: почему же ты явилась?

И картофелина ответила ему глухим голосом:

— Ты звал! — И наступила тишина.

Чародей в ужасе отшатнулся. Что! Чтобы тебе бросила вызов какая-то картошка! Ни за что! Он в тоске ударил кулаком в немощную грудь и затем, собравшись с силами, закричал:

— Попробуй вымолвить еще хоть слово, и я тебя сразу же сварю! — Наступила зловещая пауза, длинная, неясная и загадочная. Что же будет? Картофелина громко всхлипнула, и было слышно, как ее крупные льющиеся струями слезы тяжело хлюпают о каменистый пол. Затем медленно, отчетливо и жутко прозвучали ужасные слова: «Гобно стродгол елок слаболго!» и затем низкий шипящий шепот: «Пора!»