Жестом он предложил мне бутерброд, я взяла яблоко. Вытерла платком. Хрустнула.

Постучала карандашиком:

– Так-так…

Следователь вопросительно скосился.

– Для начала, давайте познакомимся. Как меня зовут, вы знаете. А ваше имя-отчество?

– Рудня Олег Сергеевич.

– По званию?

– Это зачем? Допустим капитан.

Я так и записала в блокноте: "Допустим-капитан".

– Как фамилия насильника?

– В протоколе всё написано. – Следователь говорил сухо, уперевшись взглядом в столешницу: – Потерпевшая Светлана Насонова. Двадцать четыре года. Незамужняя. Подозреваемый Плотников Александр Фёдорович. Тридцать восемь лет, разведён. Детей нет. Что-то ещё?

"Ещё? – мысленно повторила я. – Ещё много чего!"

Попросила:

– Одну минуту. Я запишу.

От окна к двери прожужжала муха. У парадного остановилась машина (скрипнули тормоза). Где-то за стеной звякнула о тарелку ложка.

Следователь Рудня (наконец-то!) посмотрел мне в глаза. Прямо. Открыто. Зрачки в зрачки.

"Ничерта ты не понимаешь, девочка!" – прочла я в его зеницах снисходительное "послание".

Прочла и обиделась: "Неправда ваша, товарищ допустим-капитан! Кое-что я понимаю лучше тебя, Емеля Сергеевич Рудня!"

Нужно было поставить его на место. Зарвался, провинциальный следователь.

– Как мне поговорить с подозреваемым Плотниковым? – тон ледяной, взгляд колючий. – Он в камере предварительного заключения? Выпишите пропуск.

– Почему в камере? Зачем такие крайности?

Рудня оторвал от настольного календаря листок, что-то на нём написал. Протянул мне: – Вот адрес. Только сейчас он… – следователь посмотрел на часы, – …сейчас он занят. Сегодня вообще-то неприёмный день. Вы неудачно зашли.

Сева Усольцев (редакционный хохмач, отец шестерых мальчишек и дважды дед Советского Союза) говорит в таких случаях "Оп-па!" Приседает и хлопает над головой в ладоши, демонстрируя крайнюю степень удивления.

"Что здесь, чёрт возьми, происходит? При чём здесь неприёмный день? Кого Плотников собирается принимать? Или это он записался?" – вопросы грудились и наползали друг на друга, напоминая льдины в ледоход.

Сохраняя на лице высокомерную мину, я выбралась на улицу. Выбралась, надо сказать, несколько ошарашенная. Вздохнула полной грудью.

Солнце стояло в беспощадном зените, мелькнула сорока, небеса казались выстиранными с отбеливателем.

"Какое небо голубое, – напевал хрипатым шепотом репродуктор. Обещал: – мы не сторонники разбоя…"

Приблизился старшина, нейтрально осведомился, как дела. Я ответила, что всё в норме. Нестрашно улыбнулась. Старшина смутился, потоптался на месте (перевалился с ноги на ногу, точно свежеподкованный конь). Попросил на него не давить.

Чувства мои были далеки от порядка, и я переспросила:

– Что?

– Не давите, – повторил старшина.

– На кого?

– На Рудню.

– На какую?.. В смысле, почему?

– Беда у него.

Милиционер сконфузился ещё сильнее и отошел. Я почувствовала, что теряю ориентацию в пространстве и времени, медленно досчитала до двадцати. Это помогло.

Если "подбить бабки" получается вот что: девушку изнасиловал некто Плотников – раз. Насильник на свободе – два. У него какой-то приём – три, а меня просят не давить на следствие – четыре.

"Или я сошла с ума, или в славном городе Илавецке так принято?"

Пошла по улице, мечтая о порции шоколадного суфле. Не для того, чтобы полакомиться, но в терапевтических целях. Этот продукт питания неплохо восстанавливает мои моральные силы.

Искать такси было бесполезно (не формат провинциального города), автобусных маршрутов я не знала. Пришлось "остановить" велосипедиста – пацана лет десяти, – и спросить у него направление:

– Где находится ближайшая гостиница, мальчик? Любая…

Хотелось принять душ, переодеться и приготовиться к бою. Первый раунд я (к своему удивлению) проиграла, но это не повод сдаваться.

Мальчуган плюнул на колесо и радостно выпалил:

– А она у нас одна, тётенька!

Хам! Это я – тётенька?! В своём родном городе я бы обиделась на такое обращение, но в здесь обижаться было бесполезно (поняла это со всей очевидностью), и потому пропустила "тётеньку" мимо ушей.

– О'кей, Вождь Краснокожих! Показывай направление!

– Вон там! – он махнул рукой. – На набережной.

– Благодарю тебя, Монтесума.

В мою словесную игру мальчишка не вступил, он думал о чём-то, разглядывая мои туфли.

– А хочите я вас провожу? – разразился идеей. – Мне не трудно, тётенька. А вы мне – марожина.

Опять это отвратительное слово!

– Вот ещё! Сама справлюсь.

Мальчишка пригорюнился, но всё одно поехал следом. Получился своеобразный эскорт. Он перекрикивался со знакомыми, останавливался, трепался со сверстниками, врал, что провожает знакомую тётеньку "до гостиницы", обгонял меня, возвращался, вертелся под ногами. Пришлось дать денег на эскимо. Просто, чтоб отвязался.

Вымогатель!

Речушку Илу (давшую название городу) перегораживала плотина. Посредине был устроен шлюз: откосы из тесаного камня, огромная чёрная плита в пазах-направляющих. Над плитой чугунный винт с колесом (на самом верху). Сооружение холодное, равнодушное, монументальное и основательное одновременно. По краям колеса – литые орехи и дубовые чугунные листья. Надпись, утопавшая в слоях краски: "Сей механизм изготовлен при посредстве Невьяновского чугунолитейного завода. Литейный мастер Илья Долгопрудный. Год 1837".

"Красиво!" – изумилась я. – На века работали мастера. Потому старались, делали красиво. Орешки отливали, вензеля резали, заботились".

По нынешним временам глупо что-либо делать на века, слишком быстро меняется время. Одна технология сменяет другую, тиражные производства вытеснили ручной труд. Вещи обезличились, словно яйца в инкубаторе. Однажды я делала статью о птицеферме. Наши привезли итальянскую технологию. Плюс их мастера-технолога. Мастер был родом из южных областей Италии, из Калабрии. Тёмный и порывистый, как смертный грех. Красиво горячился, размахивал руками.

Я надела стерильный халат, на голову колпак. Вошла в инкубатор (отдельное стерильное помещение). Показалось, что попала на космический корабль… или в светлое будущее. Тысячи ровных бесконечных рядов медленно поворачивающихся яиц… удивительное зрелище. Серийное производство в его высшей, пиковой степени. Серийные куры, серийные люди.

Если вдуматься, теперь нужно хоронить людей, как фараонов, вместе с покойником отправлять в могилу старые вещи. Кому они нужны? Детям? Внукам?

Никому.

Мост плавно переходил в набережную, изгибался. Через две сотни шагов каменный парапет саморастворялся в естественном песчаном откосе, оставалась только чугунная ограда и намёк на мостовую. Вскорости и эти излишества прекращались. Дальше вдоль берега бежала песчаная дорожка, кустики травы, цветы чабреца, лилии. Кое-где виднелись ивы: девы-русалки опускали в воду свои ветви-волосы. У одной такой ивы притулился человек. Рыбак.

Меня удивило его одеяние: пиджак и брюки со стрелками (уже подозрительно). Я пошарила взглядом по ближайшим кустам, надеясь увидеть бутылку "червивки" – обычной спутницы рыбака. Не нашла.

На голове мужчины лежала шляпа-канотье (ещё более подозрительная, чем стрелки на брюках). Сбоку (в двух шагах) сидела кошка. Не просто сидела – соучаствовала. Она не отрываясь, смотрела на поплавок, переживала. Только изредка перебрасывала хвостом вправо-влево.

Я подошла ближе… в этот момент поплавок ушел под воду.

Рыбак отреагировал с секундным опозданием, рванул удилище вбок, затем вытянул из воды леску – на крючке трепыхалась рыбка.