- Надо же! - сказал я. - И чем же моя скромная персона заинтересовала таких мудрецов?

- Узнаешь, когда вернешься. Я и так сказал тебе больше, чем положено. Вам, временным покойникам, про то, что с вами еще не свершилось, знать не положено. Про то, что я сейчас сказал, ты и так узнал бы минут через пять, после знакомства с пралюдьми, а вот, что дальше будет, - узнаешь, когда оживешь. Официант, счет.

В руках у подошедшего официанта была массивная бутылка с кальвадосом. Я на всякий случай прикрыл голову руками, однообразные шутки старонежилов раздражали. Но официант только посмотрел на меня вожделенно и вручил бутылку Мольеру.

- Это от повара, - сказал он, - презент. Наш повар посещает все спектакли с вашим участием.

- Польщен, - сказал Жан Батист. - Передайте ему, что я польщен и благодарен. Ну что ж, Владимир, пойдемте к Сене. Я проведу вас переулками, в их тишине можно узреть истинный Париж.

Действительно, очарование закулисного Парижа трудно сравнивать. По крайней мере, ни чопорный переулочный Лондон, ни геометричный переулочный Нью-Йорк, ни расхристанный переулочный Рим и, уж тем более, ни тусклый переулочный Санкт-Петербург для сравнения не годятся. Возможно лишь Одесса могла бы чуток выступить на этом соревновании, да и то - та, советская.

Между тем стемнело. Над головой, за фигурными фасетками окон "два женские голоса запели какую-то музыкальную фразу, составлявшую конец чего-то.

-- Ах, какая прелесть! Ну, теперь спать, и конец.

-- Ты спи, а я не могу,-- отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она, видимо, совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Все затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени.

-- Соня! Соня! -- послышался опять первый голос.-- Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня,-- сказала она почти со слезами в голосе.-- Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.

Соня неохотно что-то отвечала.

-- Нет, ты посмотри, что за луна!.. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки -- туже, как можно туже, натужиться надо,-- и полетела бы. Вот так!

-- Полно, ты упадешь.

Послышалась борьба и недовольный голос Сони:

-- Ведь второй час.

-- Ах, ты только все портишь мне. Ну, иди, иди..."

Опять все замолкло, но мы с Мольером знал слышали иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.

- Да, - сказал Жан Батист, - только в Парижских переулках можно услышать такое.

- С чего это русская классика проявляется именно тут? - не понял я.

- Тут все проявляется, Париж есть Париж, - сказал Жан Батист. - Увидеть его и... ожить. Вот представь себе: "Осень. Ночь. Ветер завывает в пустых стволах, скрипят осины, дрожит земля. Глухая голубоватая дымка расстилается над холодным стеклом воды. Осень. Ночь. Полнолуние. Дикий Гон. Трепещи, всё живое! Мертвенная охота выехала на прогулку..."

Я поднял глаза к небу. И увидел, как "мчаться по небу призрачные девы, сжимающие выкованные из тумана копья, несутся прозрачные колесницы, клацают аршинные клыки жеребцов, черных, как сама Бездна, расплавленным железом горят глаза адских гончих. Дикий Гон! Величайшие владетели поднебесных земель, принцы крови, прекрасные юноши, служат здесь простыми загонщиками. Они посмели не бояться Дикого Гона и выехали в ночь похвалиться своей безрассудностью. Теперь они не помнят ничего - ни своих титулов, ни своих друзей, ни собственных земель, ни любовниц и детей. Вечная погоня за ускользающей добычей - вот их удел и смысл небытия. Дикий гон! Адские всадники. Бешеный ветер отстает от них. Бесшумно, но с нечеловеческим грохотом, бестелесно, но неукротимым ураганом, несуществующая, но вездесущая, мчится охота по небесным лесам. Дикий Гон. Они никогда не догонят свою цель. Это их проклятие и радость. Охота не кончится до конца времен. Те, кто раньше был людьми, эльфами, натуанами, животными, купцами, дворянами, сапожниками, королями, мужчинами, женщинами, детьми - будут и будут лететь сквозь тьму в бешеной призрачной скачке за неведомой жертвой. Вновь будут пропадать неосторожные путники, рискнувшие заночевать в лесу. Вновь будет сокол из лунного света садиться на костлявую руку Предводителя, обтянутую почерневшей кожаной перчаткой. Вновь будут ежиться в своих теплых постелях обитатели тех крошечных домиков внизу, на земле, не решаясь зажечь даже лучину. И вновь будут гаснуть звезды, глядя на это бесчинство. Дикий Гон! Лишь раз в году ты сметаешь тот покров, что отделяет нас от Вечности, лишь в эту ночь светит нам Другая Луна, а преграда между мирами истончается так, что мертвые видят те же сны, что и живые, а в не вылитой загодя из всех посудин воде отражаются чужие боги. Дикий Гон! Каждый из твоих охотников свободен - но все они рабы. Дикий Гон, ты прекрасен в своей неудержимости, но и страшен ты своей обреченностью..."

Я обессилено перевел взгляд на Мольера. В ушах таял "звук охотничьего рога, пронзающего небо и землю".

7

В свой номер я вошел под утро. С твердым желанием завалиться спать. Принял душ, лег в свежую постель и, спустя несколько минут, отметил полное отсутствие не то что сна, но и его подобия. Надо было спросить у Мольера, спят ли тут? Спрошу завтра. Я взял с тумбочки книгу, взятую у Библиотекаря. Безуспешно поводил глазами по строчкам. Приключения одного из многочисленных Фандориных как-то не зажигали. Разве они могли сравниться с моими. Тогда я сменил книгу на пульт и защелкал каналами. Их оказалось чрезвычайно много. В том числе и несколько необычных. Один такой привлек мое внимание. Титры поясняли, что я лицезрею выступление Дьявола. В экране сидело многоликое существо в прадо и говорило скучным голосом:

- Одно из любимых моих занятий - вселяться в кого-то и ловить кайф от реакции окружающих. Только не надо думать, что человеческие Гении и Злодеи обязаны мне или являлись моим воплощением. Они - сами по себе. И часть моей работы заключается в том, чтобы собирать их яркие разумы и консервировать для включение в будущее, совершенное общество. Естественно, я собираю не их оболочки, тела, а их сущность.

Мои действия противоречат самому консервативному институту на планете - Институту религии. Они уверены, что души людские попадают после смерти в рай или в ад. Мало того, что такое мышление не научно - то, что называют душой, просто электро-магнитный слепок разума, личности, - оно еще лицемерно. Все религиозные деятели (от фанатичных аскетов до святых догматиков) ханжи, их деятельность призвана подчинять народ, подчинять и властвовать. Зомбированной толпой управлять легче.

Но не буду мучать слушателей излишней философией. Необходимо, наверное, описать какой-нибудь эпизод из множества моих игр с людьми. Ну вот, например, о том, как я сооблазнил маленького Фрейда, ему тогда двенадцать было. Он, как все мальчики, вступал в пору полового интереса.

Напомню, Зигмунд Фрейд родился 6 мая 1856 года в городке Фрейберге, находящемся недалеко от границы Пруссии и Польши. Пять улиц, два цирюльника, с десяток бакалейных лавок и одно похоронное бюро. Городок находился в 240 км от Вены и никакие ароматы бурной столичной жизни туда не доходили. Отец Фрейда Якоб был бедным торговцем шерстью. Он в третий раз женился - на девушке, годящейся ему в дочери, которая год за годом рожала ему детей. Первенцем и был Зигмунд. Новая семья Якоба располагалась в одной, правда, достаточно просторной комнате, снимаемой в доме вечно пьяного слесаря-жестянщика. В октябре 1859 года вконец обнищавшие Фрейды пустились на поиски счастья в другие города. Обосновались сначала в Лейпциге, затем в Вене. Но и Вена материального достатка не дала.

Пацан прилежно учился в лицее, успевал в языках, литературе, особенно античной, философии, егт хвалили учителя и ненавидели сверстники, доводящие черноволосого отличника с тяжелыми кудрями до слез. Из школьных лет он и вынес неудобный для последующей жизни комплекс: нелюбовь смотреть собеседнику в глаза.